Калев так и не узнал, кто безобразничал в городке. Не в милицию же обращаться — засмеют. Жаловаться в отдел культуры ему тоже не хотелось, там и без того атмосфера накалилась; вместе с фотографом и представителем из Таллина, которым, ко всему прочему, оказалась старая дева, отдел приехал полюбоваться на скульптурно-агитационные чудеса Калева Пилля. Нетрудно вообразить, что творилось на площадке!
И вот сегодня — как обухом по голове.
Калев сидел на замшелой лестнице и чувствовал, что из-под навесов, из-за грязных стекол и из чердачных каморок за ним пристально и злорадно следят приспешники Великого Неудачника — ждут: теперь, в придачу ко всему, он еще сверзится в открытый канализационный люк.
А вот и не свалюсь! Подите к дьяволу! У меня характер ваньки-встаньки. Сколько ни шпыняй, не уложишь! Все равно встану!
Калев поднялся и в сердцах плюнул в разверстый колодец, прямо в бегающий чертов глаз…
И, словно это был сигнал, он сразу же услыхал совсем рядом, за спиной, топот и пыхтенье. Возможно ли это? А почему бы и нет: расстояния и направления тут, в Старом городе, окончательно перепутались, самый наглядный пример какой-нибудь кривой из физики или нелинейного пространства.
В двух шагах он отыскал выход, которого прежде как будто не было, и древние стены выплюнули его в какой-то переулок. Там, на булыжной мостовой, в бледно-желтом конусе света единственного фонаря толклись двое парней, один — в тельняшке. Поодаль от дерущихся стояла молодая светловолосая женщина. Одета она была скверно, неряшливо, но лицо ее, по крайней мере в убогом свете, казалось ошеломительно прекрасным. Мадонна, да и только. Высокий матовый лоб и стиснутые губы излучали печаль. Она словно завороженная безотрывно смотрела на мужчин. А так как членораздельных звуков те не издавали, то, не будь пыхтения и тяжелого шарканья подошв по булыжнику, все это могло показаться сценой из «великого немого» или даже призрачным видением, эхом мистического ритуала средневековья.
Бедная девушка, что ей приходится лицезреть, отчего же она не уходит? Калев поспешил к дерущимся.
— Бросьте, ребята! Вы что? Девушка, бегите же! — кряхтел он.
Потасовка прервалась, и обе «договаривающиеся» стороны уставились на Калева.
— Тебе-то что, склеротик?.. Че надо? — Они вдруг обрели полное согласие.
— Да вообще-то дело не мое, но…
Калев порадовался, что драка кончена, шагнул поближе, чтобы нехитрой прибауткой водворить окончательный мир, и почувствовал, как из глаз брызнули искры, — тот, в тельняшке, с заросшей физиономией, влепил ему кулаком прямо под глаз. Калев зашатался, отступил, и тут ударил второй. Жестоко. Ногой. Он целил в коленную чашечку, но только задел. И все-таки боль была адская. Даже теперь Калев не понимал, что с ним происходит. Калев Пилль, которого и в школе, и после лупили все кому не лень — парень хоть и здоровый, но сдачи никогда не давал, — словно переродился. Вольдемар Сяэск и снежный городок, иронический взгляд Паэранда и издевка, повисшая в пшеничных усах этого Прийта Ребане, все унижения, вся несправедливость поднялись со дна души, и Калев не мог больше мучиться молча. Дикая ярость заклокотала в нем.
«Друг мой, Самсоном рожденный, челюсть ослиную взяв…» — крутилась в голове чья-то дурацкая строка. Он услышал свой бешеный рев — голос был чужой — и бросился на обоих разом: титан, сокрушивший цепи. Он отомстит за всех и за все!
Столь неистового порыва прилично одетого, застенчиво улыбавшегося толстячка буяны не ожидали. Один упал навзничь, стукнувшись затылком о булыжник, и хрипло звал на помощь. Получил — поделом тебе! — подумал Калев. Другой переломился посередке и хватал ртом воздух — значит, заработал в живот. При свете фонаря Калев разглядел в его глазах смертельный испуг. А вдруг покалечил? — Калев медленно приходил в себя, но тут из-за угла выпрыгнула машина с синей мигалкой на крыше. Фары ослепили Калева. Он смутно видел, как побитые, пошатываясь, бегут в какую-то подворотню, второй — все еще согнувшись, как ипсилон. Самому ему и в голову не пришло удирать — с чего бы? Осталась и девушка, которая так и не издала ни звука.
Скрипнули тормоза, двое милиционеров выскочили из машины, подбежали к Калеву и схватили его.
— Что тут произошло? Где остальные?
— Не знаю. Я хотел помочь. — Он инстинктивно пытался высвободить руки. Ведь он ни при чем! Однако захват стал еще жестче.
— Вы пьяны!
— Я?
— От него же перегаром несет.
— Гражданка, вы свидетель. Что тут произошло?
Девушка молчала. Калев с надеждой обернулся к ней, но натолкнулся на колючую неприязнь в ее взгляде.
— Что, что, этот старикан приставал, а те двое заступились. Но он их расшвырял.
— Какие двое?
— Почем я знаю кто — прохожие, и все.
Сиплый голос девушки никак не вязался с ее иконописным ликом. Слова она проговаривала врастяжку, цедила их, а выговор не оставлял никаких сомнений в ее образовании и профессии. В довершение всего мадонна еще и сплюнула. Смачный плевок был настолько внезапным, что Калев на миг забыл обо всем на свете. Была такая сказка о принцессе, у которой после каждого слова изо рта выскакивала жаба.
«Надо же было мне ввязаться, еще, наверно, и напортил что-нибудь», — сообразил Калев.
— Я этого дядьку знать не знаю, а он еще и лапаться лез. Сам, поди, и не может… — Это было настолько ужасно, что поразило даже милиционеров, — Калев почувствовал, что рукам стало легче.
— Тебя тоже следовало бы прихватить, физиономия больно знакомая, — сквозь зубы проронил один из милиционеров.
— С каких это пор мы на «ты»? Я с тобой в одной песочнице не игралась, — презрительно отвесила богиня в съехавших чулках, но все же сочла за лучшее удалиться.
А Калева не отпустили:
— Влезайте!
Калев Пилль хотел пуститься в объяснения — не дали. Тогда он послушно — такова уж натура — полез в машину, споткнулся и рухнул коленями на пол.
— Солидный человек, а ужрался в стельку. Разве нормальный на такую позарится? — услышал он.
Дверь хлопнула, и машина дернулась. Калев еще мгновение постоял на коленях, потом примостился в углу на скамье.
Теперь ему все безразлично.
— Калев Пилль, — протянул по складам немолодой человек в милицейском мундире, изучая документы Калева.
«Приемщик, или регистратор, или как он тут называется», — прикидывал Калев, администратором тоже вроде не назовешь. Как ни странно, он не испытывал ни стыда, ни страха. Никогда бы не поверил, что ситуация с вытрезвителем его позабавит, но было именно так. Ему следовало защищаться, объяснять, что он почти трезв — да так оно и было, драка основательно выгнала хмель, — но вдруг все показалось ему таким ничтожным.
Приемщик между тем сличал Калева с его фотографией на удостоверении, он делал это тщательно, но равнодушно, взглядом профессионала — так кладовщики и товароведы осматривают поступивший товар. Даже попытался сострить:
— Очень похож, только подглазье не сходится.
Калев автоматически тронул под глазом: ого! завтра будет тот еще фонарь! Но и это не особенно взволновало.
Регистратор казался человеком добрым. Резкий свет вычертил на его лбу географическую карту сосудов, и Калев приметил, что одна жилка очень напоминала Волгу — точь-в-точь как на потолке его гостиничного номера. Из обладателей такого носа картошкой выходят отличные Деды Морозы, и они по большей части не бывают ни скрытными, ни злыми. У самого Калева Пилля нос был той же лепки. А вот бородавок у Калева на лице не было; да, старческая гречка и бородавки у этого человека рассыпаны густовато.
— Значит, беспутничаем, деремся.
— На меня напали, и я защищался.
— Все вы так говорите.
— Но так оно и было!
— И напоили тоже против вашей воли?
— Да не так уж я и пьян.
— Совсем, значит, трезвый — как стеклышко?
— Ну, не так чтобы, в самый раз, — улыбнулся Калев и опять не узнал себя. Не должно это меня забавлять, упорно пытался он внушить себе, но подавить нелепую веселость было невмоготу. Он словно раздвоился — так бывает, когда стоишь на лыжах перед крутым спуском: половина тебя хочет уйти, но другая, завороженная щекочуще-зудящим любопытством, уже устремилась вниз. Калев со страхом ощутил, что его так и подмывает паясничать.
— В самый раз… А еще работник культуры, и все такое.
— А вы, значит, работник службы здоровья?
Вот уж этого говорить не следовало, он знал еще прежде, чем начал, и пока говорил, тоже знал, но иначе просто не мог. Регистратор поднял голову, взгляд изменился. В глазах было множество крохотных сосудиков — видно, страдал хроническим конъюнктивитом. Надо бы изобразить оскорбленное достоинство, показать, что я не позволю глумиться над работниками культуры, тогда он меня еще понял бы, подумал Калев расстроенно и дурашливо одновременно и почувствовал, что лицо его совсем некстати расползается в улыбке. Должностное лицо вышло из себя.
