Он буркнул что-то в ответ, зло глянув на распахнутые створки.
— Сегодня, наверное, опять то же самое делать будем, — тоскливо вздохнул Сослан — черноволосый парень-осетин.
— А хрен его знает, — старательно разжёвывая хлеб, отозвался Станислав. — Я туда вчера заглянул — дерьмища та-а-ам! А вонь такая стоит, что чуть не задохнулся. Вот её, небось, чистить и будете.
— С чего ты это взял? Она по жизни воняет.
— Да разговор хозяев услышал.
— Ты что, по-чеченски понимать начал? — удивлённо прищурился старик.
— Нет. Просто Султан орал на сына вчера, в хлев свой вонючий пальцем тыкал, а потом, гляжу, на вас показывает. Вы как раз воду тащили к дому. Вот я и решил, что сегодня вас туда припашут.
— А чего вчера тогда не припахали?
— Вчера поздно уже было, темно совсем.
Станислав снова поднёс бутылку к губам и отпил.
— Да ладно, хлев — не стройка, — подбодрил он остальных. — Я вон четвёртый день раствор мешаю и кирпичи кладу. Стрёмно вам, конечно, в дерьме возиться, но вам всё ж полегче, чем мне.
В это время сверху, в круглом проёме опять показался бородатый. И тут же в дно ямы упёрся конец деревянной лестницы.
— Хватит жрать, вылезайте, — потребовал нетерпеливый голос.
Пленники, скрипя кандалами, покорно полезли вверх, причём Станислав успел сунуть недоеденный хлеб в карман своих изодранных, грязных солдатских брюк. Он лез последним, и когда его голова выглянула из зиндана, бородатый чеченец уже деловито давал указания двум его товарищам по несчастью.
— Э, короче, сейчас лопаты в руки — и вон туда! — он показал рукой в сторону приземистого деревянного хлева.
Станислав усмехнулся в рукав.
— Чего ржёшь? — ощерился бородатый и пнул его ногой.
Впрочем, несильно. Скорее, так, для «профилактики».
— Короче, чтоб сегодня там всё вычистили. И так уже обленились, в натуре, — продолжал чеченец. — Только попробуйте не успеть, — угрожающе добавил он и помахал толстой обструганными палкой перед лицами Сослана и старика.
Потом сунул её конец в лицо каждому:
— Работать, твари! Поняли? Языком там всё вылизать. Если плохо уберёте, я вам эту палку в ж… засуну, — и, обратившись к Сослану, спросил. — Ну, ты, хорошо понял? — и хлопнул его палкой по голове.
— Понял, — коротко отозвался тот.
— Вот так, — самодовольно осклабился чеченец. — Если ты, ишак, не будешь от души вкалывать, я тебя бараньи ссаки вместо воды пить заставлю, — и он снова ударил его палкой, на это раз по бедру. — Понял?
Сослан на сей раз промолчал.
— Понял?! — резко замахнувшись, гавкнул чеченец со злобой.
— Понял.
— Вот так.
Старик смотрел покорно, отрешённо. Он давно привык к брани и побоям. Он был чеченским рабом уже больше тридцати лет и за эти годы вынес такое, чего, наверное, не знали даже в Бухенвальде.
Его звали Богдан Романенко. Родом он был с Украины, с Полтавщины. Родителей потерял ребёнком, в войну, во время немецкой оккупации. Рос в интернате. Потом работал в колхозе трактористом где-то под Сумами. В весёлых, беспечных 60-х, поверив сладким обещаниям заезжего денежного чеченца, отправился сюда пошабашить. С тех пор и «шабашил» уже тридцать четыре года, и за это время хозяева его менялись раз пятнадцать.
Поначалу относились сносно, справедливо считая, что иметь сытого и здорового раба гораздо выгоднее, чем мордовать его непосильной работой или беспричинными побоями. Сытый и здоровый протянет долго, а найти другого на место замученного трудно. Тем более, что тогда, в советское время, на всю Чечено-Ингушетию рабов были единицы, и держали их только в самых дальних, глухих аулах.
Но потом всё чаще среди хозяев стали попадаться дикие, исступлённые изуверы, которые впадали в животную ярость от любого его неловкого движения. Они с наслаждением дубасили его кулаками и палками, подвешивали за ноги вниз головой, заставляли пить собственную мочу или грязную, глинистую воду из дождевых луж. Дабы сломить окончательно, жестоко увечили на его глазах товарищей, неудачно пытавшихся бежать. Заставляли смотреть на их искажённые страданием лица, на захлёбывающиеся исступлёнными криками рты, когда со злым и радостным гоготом им деловито обрезали пальцы садовыми ножницами или загоняли иголки под ногти.
Однажды ему попался один «эстет», который, прознав, что Богдан родом с Украины, заставлял его громко петь украинские народные песни. Хозяин обладал тонким музыкальным слухом и потому с ругательствами стегал невольника пастушьим кнутом, едва только улавливал в песне фальшивые ноты.
— Э, нормально пой! Тебе чё, медведь на ухо наступил?
Потом, когда в его доме собиралась родня, он гнал украинца во двор:
— Э, а ну, давай танцуй! Гопака замути! Быстро!
Богдан, пыля изодранными башмаками, покорно принимался скакать, а столпившиеся вокруг радостно скалились, глазея на диковинный для них танец.
Несколько раз украинец пробовал бежать. Но из горных аулов, где его держали, бежать было некуда. Из районной милиции, куда он сдуру сунулся в первый свой побег, его немедленно вернули хозяевам.
Те привезли Богдана обратно, посадили на цепь посреди двора, точно пса, и избивали ногами и палками до тех пор, пока он не потерял сознание. Потом отливали водой из ведра и снова били. Богдан выл, перекатываясь в пыли, рычал, хрипел, выхаркивая вместе с кровью труху переломанных зубов. Потом его окровавленное, перемолотое, словно жерновами, тело грубо швырнули в угол сарая, где он в беспамятстве отлёживался несколько дней.
Последний раз Богдан пробовал бежать лет десять назад. Ему удалось незаметно забраться в кузов грузовика, выезжавшего из аула. Но грузовик привёз его в соседний район, а не на равнину, как он надеялся. И его снова вернули хозяевам.
Те больше бить не стали. Вместо этого молодой русоволосый чеченец — младший брат хозяина, — зло посмеиваясь, взял остро наточенный охотничий нож и откромсал ему левое ухо.
— Ещё раз убежишь — голову отрежу, — пригрозил он, швырнув окровавленное ухо возле скорчившегося у него в ногах украинца.
Рана загноилась, и Богдан едва не умер от заражения. Безобразный шрам изуродовал теперь всю левую половину его лица. А недорезанный кусочек уха теперь уродливо оттопыривался в сторону, словно древесный гриб.
С тех пор Богдан бросил мечтать о свободе, смирясь с тем, что закончит свои дни в неволе, рабом.
«Это он так, для порядку стращает», — вслушавшись в интонации чеченца, отметил теперь про себя старик.
Впрочем, рабов пока здесь не били просто ради развлечения. У Султана — их хозяина — невольников было трое. Изначально было больше, но остальных продали осенью, когда ему срочно потребовались деньги. Трое оставшихся пахали каждый божий день, не разгибая спины. Султан знал цену рабскому труду — пока невольников мало, а работы много и нет денег на покупку новых, калечить их невыгодно.
— Ну, шевелитесь, — поторопил Гаджимурад, хозяйский сын.
Сослан и Богдан, гремя скованными ногами, взяли лопаты и поплелись к овчарне.
— А ты иди к дому, — приказал он Станиславу. — Давай, работай, не ленись. Если сегодня сделаешь столько же, сколько за прошлые два дня, я тебе кость дам, как хорошей собаке.
Не дожидаясь пинка, тот зашагал к груде кирпичей, наваленных посреди двора. Из них он под присмотром хозяина сооружал пристройку к дому.
Так начинался день для невольников во Внезапной.
Николай торопливо взбежал по лестнице на третий этаж и остановился перед чёрной бронированной дверью. Ещё раз сунул правую руку в карман брюк и нащупал там сложенные пополам денежные купюры. Часы показывали ровно восемь. Палец лёг на звонок, и от его мягкого нажима раздалась негромкая, мелодичная трель. Николай, привыкший к надсадному дребезгу их старого звонка, слегка удивился. Дверь открылась почти сразу.
— А, пришёл, — полнолицый Ашот высунулся на лестничную площадку.
— Да. Вот, принёс — держи, — и Николай принялся совать ему деньги.
— Тормози, через порог не надо, — удовлетворённо взглянув на них, он присел на корточки и принялся завязывать шнурки. — Сейчас выйду.
— Ты извини, что так долго. Я правда раньше не мог. За слова отвечаю.
— Ладно, — буркнул армянин. Он вышел наружу и сразу схватил протянутые купюры. Деловито пересчитав их, он довольно улыбнулся:
— Вот так бы сразу! А-то чё за дела: не могу сегодня, не могу завтра. Так же, в натуре, не бывает.
— Ну, извини. Я же не специально, просто так получилось. Меня вон тоже на работе с зарплатой кинули..
Они стали спускаться вниз по лестнице. Полный, с заметно выступающим животом Ашот был невысок и едва доставал до плеча Николая. Он был моложе его на три года и учился в университете на четвёртом курсе юридического факультета. После окончания собирался ехать в Москву, где родственники вроде бы уже приготовили ему хлебное место в прокуратуре. Так, по крайней мере, он хвастался друзьям. К Николаю Ашот относился хоть и свысока, но дружелюбно, без брезгливости. Всё-таки с ним можно было говорить откровенно, тогда как с горцами он всегда держался натянуто, настороже. Армянину и самому приходилось здесь нелегко.
