— Бенчик! — Я схватила его за руку. Он тотчас попытался вырваться.
— Бенчик, прошу тебя, не убегай.
— Не имею чести вас знать. — И церемонно поклонился.
— Я — Вероника, — посмотрела в его тусклые глаза, и на меня будто снизошло наитие. — Береника, — произнесла шепотом
— Твой отец на задании. Иди вперед, за нами следят, — пробормотал он, едва шевеля губами.
Я коротко киваю, отпускаю его руку и иду, не оборачиваясь, лишь чутко прислушиваясь к шаркающим шагам за моей спиной. «Безумие отбросило его на сорок лет назад: в гетто, в партизаны. Дед говорил, что он был связным», — пронзает меня догадка.
Мы сидим с Бенчиком за большим столом, вокруг которого в прежние времена собиралась немалая семья Голей. Шошана и Аврам притаились за дверью. Они боятся его спугнуть. Бенчик жадно ест. Его маленькая высохшая ручка крепко сжимает ломоть хлеба, на кончике длинного носа повисла крупная мутная капля.
— Послушай, Бенчик, оставайся здесь.
— А как же миньян? — На его лице отражается испуг.
Он откладывает ложку и хлеб в сторону. И вдруг говорит будничным голосом совершенно здорового человека:
— Что мне нужно для счастья? Ма-а-ленькая синагога. Во-от та-акая. — И сводит свои крохотные ручки, сложив их ковшиком. — Но, чтоб туда приходили только те, кто ищет истину, а не утешения и помощи. Утешение и помощь нужно искать у людей. А я хочу — понять зачем ОН посылает нас в Ханаан? Неужели чтобы в очередной раз отправить в изгнание? Зачем рассеивает по свету? Зачем отдает в рабство другим народам? Зачем нам, неразумным слепцам, дает свободу выбора? — Он умолкает, задумывается и бросает на меня пронзительный взгляд. — Я теперь не хожу в синагогу.
— Почему, Бенчик? — мягко спрашиваю я.
— Чтобы извлечь зерно истины, нужно не тарабанить главу за главой в присутствии всей общины, — гневно говорит Бенчик, — а разбирать слово за словом с единомышленниками. — И вдруг улыбается, покачивая головой: — Ай-ай-ай! Как люди любят обманывать сами себя! Полжизни я рвался в Иерусалим. И лишь недавно понял, крепость своей веры нельзя испытывать в нарядной синагоге среди шумного сборища единоверцев. Нет! Нет и нет. Нужно жить в окружении язычников: филистимлян, хананеев, финикийцев. Как наш праотец Авраам… — На миг задумался.-… Человек все время плутает. Возьми меня. Я родился и прожил жизнь в этом городе. Я здесь видел богатство и бедность. Я здесь охотился за людьми, и люди охотились за мной. В этом городе мне открылся путь к Нему, и я понял, зачем живу. — Внезапно глаза его округляются. — Но слишком долго я шел. Слишком долго.
Внезапно Бенчик вскакивает со стула, начинает торопливо натягивать пальто.
— Куда ты? — Я пытаюсь его остановить, но он вырывается из моих рук. — Зачем тебе пальто? Сейчас лето. Жарко.
— Нужно, нужно, — бормочет он и запутывается в рукавах.
На пороге, обернувшись, шепчет:
— Только никому ни слова. У меня задание. Я должен спешить к Стене Плача. Твой отец пообещал, что передаст записку Хане, — Бенчик вынимает из кармана скомканный клочок бумаги, расправляет его. — Здесь всего три слова: «дети здоровы скучаю». Ее нефеш ин лихтикн Ган-эйдн (душа в светлом раю). Недавно она мне прислала оттуда весточку. — И показывает на полуистлевшую газовую косынку на своей шее.
Я узнаю эту косынку. Хана, направляясь в гости, повязывала ею свои пышные смоляные кудри каким-то только ей известным способом так, что от каждого поворота головы трепетал кокетливый бант. И это было ее единственное украшение.
— Бенчик, останься! Поживи. Отдохни, — упрашиваю, глотая подступившие слезы, словно предчувствуя, что это наша последняя встреча, и мы прощаемся до пришествия Мессии.
В канун Нового года мы провожаем Зяму и Яшу. У каждого из них в руках по баулу. Зямин — неподъемный, набитый книгами. Яшин — полупустой. Раздается голос вокзального диктора: «Поезд номер три отправляется через десять минут». Прощание, поцелуи, слезы, и они заходят в свой вагон. Яша маячит в окне, делая какие-то знаки руками.
— А где же Зямка? — волнуется Шошана.
— Вот он! — кричит Манюля.
Зяма спрыгивает на перрон, подходит ко мне, властно берет за плечо и отводит в сторону, за газетный киоск:
— Береги стариков и проследи, чтобы папе весной установили памятник. — Его голос дрожит и рвется.
Внезапно прижимает к себе, крепко целует меня в губы и сует в руки маленькую картонную коробочку:
— Это от меня. На счастье.
Затем, не говоря ни слова, поворачивается, бежит к своему вагону, вскакивает на подножку. Поезд трогается. Я открываю коробочку — в ней янтарная брошка — парусный кораблик. До Нового года остаются считанные часы. Мы разъезжаемся с вокзала каждый в свою сторону. Белка к себе на Проспект, Манюля на Капсукаса, Шошана, Аврам и я — к Конному рынку. Лина колеблется: то ли ей ехать вместе с матерью на Проспект к дочери Машке, то ли на улицу Басанавичуса, где она живет с мужем Антанасом.
— Лучше приезжайте с Антанасом завтра утром, — ворчит Белка, не выпускающая внучку из своих крепких рук со дня ее рождения, — а то растормошишь мне ребенка, на ночь глядя.
И Лина едет на Басанавичуса.
Теперь Голи вместе не собираются. Каждый живет сам по себе.
Придя домой, бабушка тотчас уходит в спальню.
— Пошла плакать в подушку, — угрюмо говорит дед.
Он подходит к шкафчику и наливает себе рюмку водки.
— Будешь? — спрашивает меня, и не дожидаясь ответа, сокрушенно вздыхает: — Люди не зря говорят, лучше иметь трех сыновей биндюжников, чем одну ученую дочь.
По-прежнему «шутка и выпивка», — думаю я. — Дай Б-г моему деду долгих лет жизни. Быть может, он прав. Что еще может украсить эту серую жизнь?
— Смотри-ка, а из нашего Яшки с его шахер-махер — все-таки вышел человек, — с восхищением произносит Аврам. — Ведь это он все организовал. Чуть ли не из могилы поднял своего двоюродного деда Гирша, получил от него вызов. Нашел, кого здесь нужно подмазать и добился разрешения на выезд. Это не каждому под силу. — Аврам на миг задумывается и говорит уверенным голосом: — Но Яшка далеко не пойдет, а вот Зямка себя там покажет. Большим человеком станет. Не может быть, чтобы в такой стране как Америка, не поняли какая это светлая голова.
Дед в упор с пренебрежением смотрит на меня:
— Если б мне было столько, сколько тебе, ни минуты бы здесь… — он обрывает себя и безнадежно машет рукой, — но ты у нас как шахтерская лошадь. Когда ее поднимают наверх, она ни бельмеса не видит: ни травы, ни солнца.
В эту минуту понимаю, что в Авраме еще жива мечта о стране, где текут млеко и мед, где торжествует справедливость и каждому в этой жизни воздается по заслугам. Безразлично как она называется, и на каком материке раскинулись ее владения. Для деда главное — страна грез в земной юдоли не вымысел, а реальность. И я, изгнанная из своего рая, завидуя ему, неловко подшучиваю:
— Что тебе не сидится на месте, дед? Ты как Агасфер.
— Кто это? — подозрительно спрашивает Аврам.
— Вечный Жид, который не может на этом свете найти себе пристанища.
— Жид, то я жид, — смеется дед, — но, к сожалению, не вечный. Это меня и останавливает.
Ровно в полночь звонит Лина.
— С Новым годом, с новым счастьем тебя, сестричка! Я тут накропала стишата. «Эмигрантский вокзал», — и начинает негромко глубоким глуховатым голосом:
Здесь провожают, как хоронят:
Последний поцелуй в слезах,
Крик, припечатанный ладонью,
И вниз опущены глаза.
А сердце плачет скорбной скрипкой,
И рук сцепленных не разнять.
Но за дрожащею улыбкой
Уже видна чужбин печать.
Внезапно она вскрикивает:
— Ты хоть понимаешь, что произошло? Нет нашего «биг бэнда»! Нет и уже никогда не будет.
До меня из трубки доносятся звуки музыки, шум, чей-то протяжный голос:
— Ли-ну-ся, где ты? Иди сю-да, Ли-ну-ся!
— Что у тебя с Зямой? — спрашивает Лина чуть слышно.
— Ничего, — небрежно роняю я. — Братская любовь.
— Хочешь, сейчас за тобой заеду?
— Нет, не надо, — искренне отнекиваюсь я.
— Глупая! Нам теперь нужно держаться друг за друга. Кто у нас здесь остался? Ты, да я, да мы с тобой.
И она приезжает, почти насильно натягивает на меня какое-то платье, я закалываю его ворот Зяминой брошкой-корабликом, и мы едем на другой конец города. Лину встречают восторженными криками, хлопушками, конфетти, серпантином и шампанским. Вскоре понимаю — это не столько компания, сколько свита, где царит моя сестра. И я становлюсь одной из приближенных. Среди нас изредка появляется Линин муж — Антанас. Молчаливый, среднего роста и ничем не примечательный. Всегда с раздутым портфелем, где среди бумаг уютно умостились два-три плавленых сырка, бутылка кефира, булочка. Он присоединяется к нам, но ненадолго, обычно, ровно в семь прощается:
