— Нагулялась? — спрашивает дед.
— Нагулялась, — с вызовом отвечаю я.
За месяц-другой очередная ранка покрывается спасительной корочкой. А когда корочка отпадает, остается маленький восковый шрамик. Со временем проблема убегов решилась. Над КБ, где я прозябала уже который год, затеплилась заря робототехники. И меня — исполнительную, бессемейную и трезвенницу, перевели в отдел сопровождения продукции. Конечно, не без содействия Лины.
— Пришлось нажать, — весело и не без гордости сообщает она.
И эта ее гордость для меня острей ножа.
Мы ездили по всему Союзу, как артель бродячих ремеслеников: там подпаять, здесь залудить, а тут просто замазать. Длительное пребывание на передовой, у заказчика, перемежалось по-солдатски короткими побывками. Но даже приезжая домой, я не принадлежала себе. Нужно было отчитаться перед начальством, получить ритуальное напутствие: «Акт — до конца квартала. Любой ценой, иначе сгорит премия», командировочные на всю бригаду, сменить летнюю форму одежды на зимнюю или зимнюю на летнюю. И назад, где ждали ошалевшие от холостяцкой жизни и хмельные от дармового казенного спирта настройщики, суровые и задерганные планом начальники цехов, а главное продукция родного КБ — роботы. Они обладали необъяснимым свойством в самый ответственный момент, перед лицом представительной комиссии заказчика, вдруг застывать, словно в глубоком философском раздумьи, или лихорадочно действовать, беспорядочно перемещая банки с консервами с места на место, суетясь, точно молодая хозяйка перед приходом гостей. Действия их были непредсказуемы — и потому, вырвав акт, мы, как банда грабителей, тотчас срывались с места, с тем чтобы через неделю-другую снова двинуться в путь.
Это новое кочевое бытие воплотило мою детскую мечту — выпасть из семейного гнездовья — теперь я могу неделями пропадать на улице Тилто, о чем никто из Голей не знает. Оно же вырывает меня из терзающих душу любимых игр моей сестры Лины: любишь-не-любишь и третий лишний. С той поры как в моей жизни появился Павел, я почти уверена — отныне и навсегда.
А дома меня настигают вести «оттуда»: Пранас открыл свою мастерскую, но дело пока идет из рук вон плохо. Зяма учится и работает, Яша работает, Кястас живет в Сиднее на пособие, Эляна вот-вот выйдет замуж.
— Как ты думаешь из какой семьи жених? — торжествующе вопрошает дед. — Оказывается, его родители прибежали в Америку из самого захолустного местечка на Украине — Хащеват, — он оглушительно хохочет. — Нужно было переплыть через океан, чтобы подцепить такой локш — хащеватского еврея.
Но я вижу — Авраму невесело. Около года у него в потайном ящике лежит вызов от Цили в Америку. Вызов на нас троих. Я отмалчиваюсь. А дед полон колебаний и сомнений. С высоты надежд — падает в бездну уныния. В нем просыпается лютая ненависть к серым беспросветным будням «здесь», но и решительный шаг «туда» сделать боязно. Шошана в глубоком нейтралитете. На ее еврейских счетах получается — куда не кинь, всюду клин.
— Как девочка решит, так и будет, — твердит она деду.
— А я что? Уже умер? — ершится Аврам. — Открой глаза! У твоей девочки давно своя жизнь.
— Ты когда ночевала последний раз дома? — Спрашивает он свистящим шепотом, чтобы не услышала Шошана: — Это ее, — он кивает на бабушку, — можно обвести вокруг пальца, но не меня.
— Дед, я взрослая женщина, — отвечаю со всей решительностью и в тоже время краснею до корней волос.
— Так вот взрослая женщина, скажи этому хусену (жениху) с улицы Тилто, что в случае чего, он будет иметь дело со мной — Аврамом Голем, — и второй раз в нашей семье этот номер не пройдет, — дед пронзительно смотрит на меня.
— О чем это вы? — вскидывается подозрительная Шошана.
Мы с дедом молчим: я — растерянно, он — торжествующе.
С той поры как Гутя меня познакомила со своим сыном Павликом я, действительно, прижилась на улице Тилто.
После смерти Аврама и Шошаны ко мне перекочевал альбом, обтянутый голубым плюшем. Между потертым плюшем и твердым картоном обложки была спрятана ветхая бумага с голубыми разводами — свидетельство о рождении, где витиеватым писарским почерком с завитушками были выведены мое имя и фамилия Дан. Там же я нашла мутную старую фотографию с едва различимыми лицами мужчины и женщины — вот и все, что осталось мне на память о моих родителях.
После смерти Бенчика я взяла себе его книги и газовую косынку Ханы.
Теперь в городе нас осталось — раз, два и обчелся. Сыновья Бенчика, вырвавшись, наконец, в Вену, неожиданно поменяли курс на Америку. Пятрас с семьей подался в Канаду. Винники — уже два года как в Израиле. Я, Манюля и Редер — мы провожали, провожали и провожали.
Прошло больше четверти века с той поры, как я услышала от Бенчика слово Иерушалаим. Иногда этот город казался таким близким — протяни руку и дотронешься. Иногда отдалялся и тускнел в моем воображении как несбыточная мечта. И вот я еду в Иерушалаим. Билеты уже на руках. Вещи уложены в чемодан. Накануне отъезда, ранним утром, когда я еще была в постели, прибежала Манюля. Она ворвалась, словно вихрь. В руках большущая сумка.
— Чего так рано? Что тебе не спится? — Я куталась в халат, зевала, а правая моя нога лихорадочно запихивала два мужских ботинка под вешалку. Я провела ее на кухню.
— Все-таки едешь? Нашла время! Посмотри что там творится! Редер говорит, что там опять назревает война. Если с тобой что нибудь случится ни Шоша, ни твоя мама мне этого не простят. На том свете они меня найдут даже в аду. — Приговаривала Манюля, а руки ее проворно работали. Она вынимала из сумки какие-то кулечки, пакеты, — это моей племяннице Линочке, это моей внучке Машеньке, это Стефе, это полковнику. — И вдруг прикрикнула на меня: — Что стоишь как засватанная? Помоги! — Из недр сумки вынырнул край громадного блюда для холодца. — Узнаёшь?
Я помнила это блюдо до последней щербинки. Ночью, в канун каждого праздника, Шошана варила свой знаменитый студень. И когда блюдо ставили на стол, Аврам хвастливо кричал: «Это не холодец — это камень. Я не иду в долю с тем, кому на голову упадет холодец моей жены. Верная смерть!». Мы с Манюлей посмотрели в глаза друг другу, и она шмыгнула носом.
— Отдай это блюдо моей сестричке. Может быть, хоть на старости лет эта шмегегине (лентяйка) чему-нибудь научится. Хотя зачем ей это? Она же взяла туда с собой свою Стефу. А это упакуй отдельно. И смотри, запомни! Полковнику от Редера. — И положила поверх вороха вещей брошюру в мягком переплете.
— Что это? — Я взяла брошюру в руки.
«Еврейская революция. За и против» А внизу мелким петитом: «Редер. Сборник лекций».
— Ты знаешь, он в последнее время все пишет и пишет, — Манюля с затаенной гордостью посмотрела на меня и вдруг порывисто вскрикнула: — Б-же мой! Совсем забыла. Я же испекла им штрудель с корицей и яблоками.
— И не думай! — запальчиво сказала я.
Несколько минут мы яростно препирались.
— Поклянись, что ты возьмешь. Поклянись моим здоровьем! — Наступала Манюля.
— Клянусь, — сломленная согласилась я. — Но если меня на таможне не пропустят.
— Захочешь, пропустят. Улыбнешься, сделаешь глазки. Ты уже взрослая девочка. Я что, должна тебя учить?
Манюля села, сложив руки на коленях и собираясь с мыслями. Внезапно вскинулась.
— Езжай! Присмотрись! Может тебе тоже придется тронуться с места. Да, да! Не хмыкай! Я тебе говорила, что Редер начал оформлять документы в Германию?
— Разве в Германию? Вы же оформляли в Америку.
— Нет. Он передумал. На днях звонила Циля. Говорит: «Квартиры, еда — все дорожает. А пособие с гулькин нос».
— Но ведь в Германии у вас никого нет, — и меня пронзил острый прилив жалости.
— А как Пранас с Цилей? Они там сейчас тоже одни. Эляна им не помогает. Ее американский муж говорит, что в их стране это не принято. Два месяца назад она переехала с семьей в какую-то долину.
— В Силиконовую, — машинально подсказала я.
— Нет, какая-то другая. Не путай меня. В Силиконовой Долине работает Зяма. Ты знаешь, он снова прислал нам доллары. Видно, хорошо зарабатывает. Не зря папа всегда о нем говорил умный еврей. Аврум таки разбирался в людях, — и Манюля задумалась.
— Так что с Эляной? — я тронула тетку за локоть.
— Ее муж потерял работу в Нью-Йорке, и они уехали. Забыла куда. Но какая разница? — Манюля махнула рукой, — к черту на рога. Пять часов лету до Нью-Йорка. Кястас, как ты знаешь, пасет в своей Австралии кенгуру. Ему не до родителей. И Циле пришлось идти к чужим людям няньчить детей, — она горестно вздохнула, — здесь моя сестра жила как королева. Ни одного дня не работала.
— А что Пранас? Он же открыл свое дело? — поразилась я.
— Свое дело? — воскликнула Манюля. — Не смешите меня. Уже год как разорился. Кто знал, что эти американцы все как один носят джинсы, а если уж припечет, так покупают готовое. Слава Б-гу, что устроился на пару часов в день в химчистку к какому-то китайцу. Представляешь? Наш Пранас, к которому здесь было не попасть, теперь работает как подмастерье: подрубить, подкоротить, подгладить. Только не вздумай проболтаться Кястасу, а то Циля меня убьет. Ты же знаешь эти отношения. Коса и камень.
