Маленький доктор упивается всем этим. Почти каждое утро он приезжает в наш форт как миссионер.
— Вам нужно перебраться на другой пляж, — говорит он. — Там гораздо веселее. Я представлю вас симпатичным девушкам. И молодые люди там просто замечательные! Я как врач могу засвидетельствовать. На днях я побывал в Хиддензее. Одни евреи! Какая радость вернуться сюда и увидеть настоящих арийцев!
— Пошли на другой пляж, — уговаривал нас Отто. — Здесь так скучно. Ни одной живой души.
— Если хочешь, можешь идти, — огрызнулся Питер с едким сарказмом в голосе. — Боюсь, я там придусь не ко двору. У моей бабушки в жилах текла испанская кровь.
Но маленький доктор не оставлял нас в покое. Наше сопротивление и более или менее явная неприязнь, в сущности, только вдохновляли его. А тут еще Отто. Он всегда предавал нас. Однажды, когда доктор восторженно витийствовал о Гитлере, Отто сказал:
— Напрасно вы говорите это Кристофу, герр доктор. Он коммунист!
Заявление Отто привело доктора в восторг. Голубые глазки хорька победно засверкали. Он с нежностью положил руки мне на плечи.
— Но вы не можете быть коммунистом! Не можете!
— Почему же не могу? — спросил я холодно, отодвигаясь от него. Меня бесило, когда он дотрагивался до меня.
— Потому что такого понятия, как коммунизм, в природе не существует. Это просто галлюцинация. Психическая болезнь. Люди просто воображают, что они коммунисты.
— Кто же они тогда?
Но он не слушал. Он смотрел на меня в упор с победоносной улыбкой хорька.
— Пять лет назад я думал, как и вы. Но моя работа в клинике убедила меня, что коммунизм — просто галлюцинация. Людям нужны дисциплина и самоконтроль. Могу сказать это вам как врач. Знаю по собственному опыту.
В то утро мы были у меня в комнате, собираясь идти купаться. Обстановка была накаленная, поскольку у Питера и Отто еще до завтрака произошла какая-то ссора в спальне. Я переворачивал страницы книги, не обращая на них внимания. Вдруг Питер сильно ударил Отто по щеке. Они тут же сцепились и закружились по комнате, ударяясь о стулья. Я глядел на них, стараясь увернуться от их кулаков. Это было смешно, но в то же время очень неприятно. Ненависть совершенно изуродовала знакомые лица. Затем Отто повалил Питера на землю и начал выкручивать ему руки.
— Получил свое? — твердил он, широко улыбаясь, и в этот момент он был поистине страшен с исказившимся от злобы лицом. Я знал, что Отто рад моему присутствию — ведь оно означало для Питера еще большее унижение. Поэтому я засмеялся, сделав вид, что принимаю все за шутку, и вышел из комнаты. Я пошел через лес в Баабе и там искупался. Я чувствовал, что не в силах видеть их обоих в ближайшие часы.
Если Отто жаждет унизить Питера, то и Питер не прочь уязвить Отто, но иначе. Он хотел бы заставить Отто подчиняться его воле, а Отто инстинктивно этому противится. Отто — натурально, примитивно эгоистичен, это здоровый животный эгоизм. Если в комнате два стула, он без колебания возьмет себе более удобный, ему даже в голову не придет уступить Питеру. Эгоизм Питера значительно менее явный, более рафинированный и извращенный. Если к нему правильно подступиться, он принесет любую жертву, какой бы неразумной и ненужной она ни была. Но когда Отто занимает лучший стул как бы по праву, Питеру видится в этом вызов, не принять который у него не хватает духу. Думаю, с их характерами из этой ситуации реального выхода нет. Питер вынужден продолжать борьбу. Если он наконец прекратит ее, это будет попросту означать, что он утратил к Отто всякий интерес.
Поистине губительной для их отношений является неизбежная скука. Для Питера вполне естественно скучать рядом с Отто; у них нет никаких общих интересов, но чувствительный Питер никогда этого не признает. Когда Отто, которому нет надобности притворяться, говорит: «До чего же здесь скучно!» — я неизменно вижу, как Питер морщится, словно от зубной боли. Однако Отто скучает меньше, чем Питер, общество Питера его забавляет, и он охотно проводит с ним большую часть дня. Часто, когда Отто мелет языком часами без перерыва, я вижу, что Питеру хотелось бы, чтобы тот угомонился и убрался прочь. Но признать это значит для Питера признать свое полное поражение, поэтому он только смеется и потирает руки, молчаливо призывая меня в свидетели: «Не правда ли, какой забавный? Просто прелесть!»
Возвращаясь домой через лес после купания, я увидел, как маленький, похожий на хорька доктор спешит ко мне навстречу. Повернуть назад было слишком поздно. Я сказал «доброе утро» так вежливо и холодно, как только мог. Доктор был в спортивных шортах и в свитере, он объяснил, что бежал через лес.
— Но я уже возвращаюсь, — добавил он. — Не хотите ли пробежаться со мной?
— Боюсь что нет, — сказал я опрометчиво. — Понимаете, я вывихнул вчера лодыжку.
Я чуть не прикусил себе язык, увидев торжествующий огонек в его глазах.
— А, вы растянули связки? Позвольте мне посмотреть!
Скорчившись от отвращения, я вынужден был подчиниться его пальцам-щупальцам.
По дороге доктор начал меня расспрашивать о Питере и Отто и то и дело оборачивался, чтобы взглянуть на мою реакцию после очередного едкого и колкого выпада. Его распирало от любопытства.
— Работа в клинике научила меня, что таким юношам помогать бесполезно. Ваш друг очень щедр и добр, но он совершает большую ошибку. Подобный тип всегда возвращается к исходному состоянию. Но с научной точки зрения я нахожу его чрезвычайно интересным.
Словно собравшись сказать что-то очень значительное, доктор вдруг остановился посредине тропинки, на минуту замолчал, чтобы привлечь мое внимание, и улыбаясь произнес:
— У него голова преступника.
— А вы считаете, что люди с головами преступников должны быть брошены на произвол судьбы, чтобы стать ими?
— Конечно, нет. Я верю в дисциплину. Таких юношей следует отправлять в трудовые лагеря.
— И что же вы намерены с ними там делать? Вы говорите, что их нельзя изменить, значит, вы будете держать их взаперти до конца жизни?
Доктор довольно рассмеялся, как будто сумел оценить шутку, хоть и направленную против него самого. Он ласково дотронулся до моей руки:
— Вы идеалист! Не думайте, будто я не понимаю ваших взглядов. Но они антинаучны, совершенно антинаучны. Вы и ваш друг не понимаете таких юношей, как Отто. Я понимаю их. Каждую неделю один или двое таких приходят ко мне в клинику, и я оперирую им аденоиды, или сосцевидный отросток, или гланды. Так что, как видите, я их знаю насквозь.
— Точнее, вы знаете их горло и уши.
Возможно, я недостаточно хорошо говорю по-немецки, чтобы выразить мою мысль. Во всяком случае доктор полностью проигнорировал последнее замечание.
— Мне хорошо знаком этот тип, — повторил он. — Это неприятный, дегенеративный тип. Из них ничего не сделаешь. И гланды у них всегда увеличены.
Между Питером и Отто постоянно происходят маленькие стычки, однако я не могу сказать, что жить с ними неприятно. Сейчас я целиком поглощен новой книгой. Размышляя над ней, я нередко совершаю долгие одинокие прогулки. Я все чаще и чаще нахожу предлоги, чтобы оставить их вдвоем, это эгоистично, потому что когда я с ними, мне подчас удается приостановить ссору, изменив тему разговора или пошутив. Я знаю, что Питер обижается на мои уходы.
— Ты прямо настоящий аскет, — сказал он мне язвительно. — Вечно куда-то скрываешься, чтобы не мешали твоим размышлениям.
Однажды, когда я сидел в кафе возле мола, слушая оркестр, я увидел Питера и Отто. Они шли мимо.
— А, вот где ты прячешься! — закричал Питер.
Я увидел, что в эту минуту он действительно испытывал ко мне неприязнь.
Однажды вечером мы втроем шли по главной улице, заполненной туристами. Отто сказал Питеру с презрительной усмешкой:
— Тебе обязательно смотреть в ту же сторону, куда я смотрю?
Удивительно точно подмечено. Когда бы Отто ни поворачивал голову, чтобы поглазеть на девушку, Питер механически следовал за ним глазами с инстинктивной ревностью. Мы прошли мимо окна фотоателье, в котором каждый день выставляются фотографии, сделанные пляжными фотографами. Отто остановился, чтобы внимательно рассмотреть одну из фотографий, как будто ее сюжет особенно привлек его. Я увидел, как губы Питера сжались. Он боролся с собой, но не мог противиться собственному ревнивому любопытству — и тоже остановился. Это была фотография старого жирного человека с длинной бородой, размахивавшего флагом Берлина. Отто, увидев, что его ловушка сработала, зло рассмеялся.
После ужина Отто всякий раз идет на танцы в Курхауз или в кафе у озера. Он больше не считает нужным спрашивать у Питера разрешения, он получил право самому распоряжаться своими вечерами. Мы с Питером тоже обычно выходим в деревню. Долго стоим на молу, облокотившись на перила, и молчим, глядя на дешевую бижутерию огней Курхауза, отражающихся в темной воде; каждый погружен в свои мысли. Иногда заходим в баварское кафе, и Питер непременно напивается — его жесткий, пуританский рот слегка кривится от отвращения, когда он подносит к губам стакан. Я ничего не говорю. Слишком многое можно было бы сказать. Я знаю, что Питер провоцирует меня на колкости в адрес Отто — это принесло бы ему огромное облегчение, дало бы выход его гневу. Я этого не делаю и пью, поддерживая бесцельный разговор о книгах, концертах и пьесах. Позже, когда мы возвращаемся домой, Питер постепенно ускоряет шаг, пока мы не входим в дом — тут он покидает меня, взбегая по лестнице в свою спальню. Обычно мы приходим не раньше начала первого; Отто как правило еще нет. За железнодорожной станцией находится лагерь отдыха для детей из гамбургских трущоб. Отто знает одну учительницу оттуда, и почти каждый вечер они вместе ходят на танцы. Иногда девушка с отрядом маленьких ребятишек марширует мимо нашего дома. Дети заглядывают в окна и, увидев Отто, отпускают не по возрасту взрослые шутки. Они слегка подталкивают и дергают за руку свою учительницу, чтобы уговорить ее тоже взглянуть вверх.
