— Древние греки, — возражаю я, — не использовали отравляющих газов.
Ребята презрительно выслушивают мой аргумент. Один из них торжественно возражает:
— Это только вопрос техники.
В половине одиннадцатого вместе с большинством жителей мы идем вниз к железной насыпи, к прибытию последнего поезда. Обычно он пуст. Лязгая и издавая пронзительный свист, проходит он через темный лес. В конце концов возвращаться домой пешком уже поздно, и мы едем на поезде. На другой стороне луга можно увидеть освещенный вход в кафе у озера, куда Отто ходит на танцы.
— Сегодня вечером огни преисподней ярко светятся, — замечает Питер, довольный своей ремаркой.
Ревность породила у Питера бессонницу. Он начал принимать снотворное, но оно редко оказывает хоть какое-нибудь действие. Он просто-напросто все утро ходит сонный, даже после завтрака. И часто ложится вздремнуть на час-другой в нашей крепости, на берегу моря.
В то утро стояла прохладная и пасмурная погода, море было серое, цвета устриц. Мы с Питером наняли лодку и, пока гребли, совершенно выбились из сил, потом нас тихо понесло по течению прочь от берега. Питер закурил сигарету. Внезапно он проговорил:
— Интересно, сколько это будет продолжаться?..
— Столько, сколько ты позволишь.
— Да… У нас, кажется, все устоялось, не так ли? Я думаю, нет никакой особой причины, по которой мы с Отто должны измениться друг к другу.
Он помолчал и добавил:
— Если, конечно, я не перестану давать ему деньги.
— Что же тогда случится?
Питер лениво провел рукой по воде.
— Он бросит меня.
Лодка плыла еще несколько минут. Я спросил:
— Ты думаешь, ему до тебя нет никакого дела?
— В начале было, наверное… Но теперь… Теперь нас ничего не связывает, кроме денег.
— Ты все еще любишь его?
— Нет… Я не знаю. Может быть… я ненавижу его иногда — если это признак любви.
— Может быть.
Последовала долгая пауза. Питер вытер руки носовым платком. Его рот нервно кривился.
— И что же, — сказал он наконец, — ты мне посоветуешь?
— А что ты хочешь?
Губы Питера снова искривились.
— Наверное, я хочу расстаться с ним.
— Тогда лучше расстаться.
— Прямо сейчас?
— Чем быстрее, тем лучше. Вручи ему хороший подарок и отошли его назад в Берлин.
Питер покачал головой и грустно улыбнулся.
— Не могу.
Последовала еще одна долгая пауза. Затем Питер сказал:
— Извини, Кристофер… Ты абсолютно прав, я знаю. Если бы я был на твоем месте, я бы сказал тоже самое… Но я не могу. Все будет идти по-прежнему, пока не случится что-то непредвиденное. Долго так продолжаться не может… Да, знаю, я очень слаб…
— Тебе не надо извиняться передо мной, — улыбнулся я, чтобы скрыть легкое раздражение. — Я же не психоаналитик.
Я взялся за весла и начал грести к берегу. Когда мы приблизились к пирсу, Питер сказал:
— Ты будешь смеяться, но когда я впервые встретил Отто, я подумал, что мы всю жизнь будем вместе.
— О Боже мой!
Картина совместной жизни Питера с Отто рисовалась мне комедийным вариантом преисподней. Я громко рассмеялся. Питер тоже рассмеялся, засунув сжатые руки между коленями. Лицо его из розового стало красным, а из красного пунцовым. Вены вздулись. Выходя из лодки, мы все еще хохотали.
В саду нас дожидался хозяин.
— Какая жалость! — воскликнул он. — Джентльмены опоздали!
Он указал рукой на луг в направлении озера. Мы видели, как над тополями стелился дымок, а от маленькой станции отошел поезд.
— Вашему другу пришлось срочно уехать в Берлин по неотложному делу. Я думал, вы успеете проводить его. Какая жалость!
На этот раз мы с Питером побежали наверх. В спальне Питера царил чудовищный беспорядок — все ящики и шкафы были выворочены. На столе лежала записка с каракулями Отто:
«Дорогой Питер. Пожалуйста, прости меня, я больше не мог оставаться здесь, поэтому еду домой.
Целую, Отто.
Не сердись».
(Я заметил, что Отто написал это на чистом листке, вырванном из книги по психологии, принадлежащей Питеру: «По ту сторону принципа удовольствия».)
— Ну и ну!..
У Питера начал кривиться рот. Я нервно поглядел на него, ожидая дикого взрыва чувств, но он казался относительно спокойным. Через минуту он подошел к шкафам и начал осматривать ящики.
— Не так уж много, — объявил он, окончив осмотр.
— Только пару галстуков, три рубашки, — к счастью, мои туфли ему не годятся! И еще, дай-ка я погляжу… около двухсот марок…
Питер начал довольно истерично смеяться.
— Вполне умеренно в общем-то!
— Ты думаешь, он внезапно решил уехать? — спросил я, просто чтобы что-то сказать.
— Может быть, и так. На него очень похоже… Теперь я понимаю; я сказал ему, что мы поедем кататься на лодке сегодня утром — и он спросил меня, надолго ли…
— Понятно…
Я сел на постель Питера, размышляя о том, что, как ни странно, Отто наконец совершил поступок, за который я могу его уважать.
Питер все утро находился в истерическом возбуждении, но во время ланча он сидел мрачнее тучи и не проронил ни слова.
— Теперь я пойду складывать вещи, — сказал он мне, когда мы поели.
— Ты тоже уезжаешь?
— Конечно.
— В Берлин?
Питер улыбнулся.
— Нет, Кристофер. Не волнуйся! Всего лишь в Англию…
— А!
— Есть поезд, который отправляется в Гамбург поздно вечером. Наверное, я поеду прямо сейчас… Чувствую, мне придется путешествовать, пока я не забуду этой проклятой страны…
Возразить было нечего. Я молча помог ему упаковать вещи. Когда Питер укладывал в чемодан зеркальце для бритья, он спросил:
— Помнишь, как Отто сломал его, стоя на голове?
— Да, помню.
Когда мы закончили, Питер вышел на балкон своей комнаты.
— Сегодня там будут долго свистеть, — сказал он.
Я улыбнулся:
— Мне придется сойти вниз и утешить их.
Питер засмеялся:
— Да. Придется!
Я пошел с ним на станцию. К счастью, машинист торопился. Поезд стоял всего несколько минут.
— Что ты будешь делать в Лондоне? — спросил я.
Углы его рта опустились, он усмехнулся горькой улыбкой.
— Наверное, искать еще одного психоаналитика.
— Что ж, не забудь немного сбавить цену.
— Не забуду.
Когда поезд тронулся, он помахал рукой.
— Прощай, Кристофер! Спасибо за моральную поддержку!
Питер ни разу не предложил, чтобы я написал ему или посетил его. Думаю, он хочет позабыть это место и всех, кто с ним связан. Едва ли можно винить его в этом.
Только сегодня вечером, листая книгу, которую я читал, я нашел еще одну записку от Отто, заложенную между страницами.
«Дорогой Кристофер, пожалуйста, не злись на меня. Ведь ты не такой идиот, как Питер. Когда ты вернешься в Берлин, я приду навестить тебя, я знаю, где ты живешь: видел адрес на одном из твоих писем. Мы мило поболтаем.
Твой любящий друг Отто».
Я даже не думал, что от него можно будет так легко отделаться.
Через день-другой я уезжаю в Берлин. Я думал, что пробуду здесь до конца августа и, возможно, закончу книгу, но это место вдруг ужасно опустело. Я скучаю по Питеру и Отто, по их ежедневным ссорам гораздо сильнее, чем предполагал. А партнерши Отто по танцам перестали грустно слоняться в сумерках под моим окном.
В начале улицы Вассерторштрассе возвышалась большая каменная арка — кусочек старого Берлина — с наляпанными серпами и молотами, нацистскими свастиками и изодранными в клочья объявлениями, которые рекламировали аукционы и преступления. Это была огромная улица, мощенная выщербленным булыжником, с беспорядочным скоплением ползущих и ревущих детей. Юноши в шерстяных свитерах кружили по ней на гоночных велосипедах и улюлюкали вслед девушкам, проходящим с бидонами молока. Тротуар был расчерчен мелом для игры в «классики». В конце тротуара высилась церковь, напоминая огромный, угрожающе острый красный напильник.
Фрау Новак сама открыла мне дверь. Вид у нее был еще более болезненный, чем в нашу предыдущую встречу, и под глазами большие синяки. На ней были та же шляпка и потрепанное старое черное пальто. Сначала она не узнала меня.
— Добрый вечер, фрау Новак.
Ее лицо медленно меняло выражение: от мелкой подозрительности к сияющей, робкой, почти девчоночьей, гостеприимной улыбке:
— Ах, это вы, герр Кристоф! Входите же, герр Кристоф! Входите и садитесь!
— Боюсь, вы как раз собрались уходить, не правда ли?
— Нет, нет, герр Кристоф, я как раз вошла сию минуту.
Прежде чем пожать мне руку, она торопливо вытерла свои о пальто.
— Сегодня у меня поденка. Я не могу управиться раньше половины третьего, поэтому и обед так задерживается.
