«Не обижайтесь, милый. Я очень намучилась в море. Не обижайтесь, если я сейчас засну».
«Спи, - говорю. - Ты еще лучше с закрытыми глазами».
Она чуть улыбнулась, глаза не раскрыла, спрашивает:
«А вы здесь будете, когда я проснусь?»
«Нет, - говорю, - не будет меня. С четырех моя вахта. А в шесть выход. Пойдем на Большой Тютерс, потом в базу. А если я не вернусь на судно, все равно найдут. На Гогланде не спрячешься».
Она повернулась ко мне, глаза широко раскрыты:
«А ты хотел бы спрятаться?»
«Смешно, - говорю. - Разве будет счастье, если прятаться?»
Смотрю - она уже спит. Я долго еще сидел. Плиту протопил, чтобы ей было тепло утром. Три, полчетвертого, а мне никак не уйти. Без четверти оторвал себя от стула, поцеловал ее губы в отчаянии... Она не пошевелилась, прошептала: «Иди, милый...»
Добежал до судна точно к четырем. А когда отходили, на молу под фонарем она появилась... Такая история. С тех пор как прохожу мимо Гогланда - в душе демисезон.
Старпом внезапно расхохотался, добавил громко:
- Скорее всего, не могу себе простить, что только одни раз поцеловал ее.
- Писал ей? - спросил Овцын.
Старпом опять закурил.
- Пробовал, - сказал он. - Много раз пробовал. Не получалось. Слова в русском языке для такого дела простоваты... Вот если б по-итальянски!.. Пора определить местечко, а то за разговорчиками и в Финляндию уплыть недолго.
Старпом запахнул куртку и ушел пеленговаться.
- А я думал, Марат Петрович бабник, - сказал рулевой Федоров.
- Думать будете после вахты, - обрезал Овцын. Он очень не любил, когда человек, стоящий за штурвалом, раскрывает рот. - Кстати, не пересказывайте этого своим приятелям.
- Что вы, Иван Андреевич, разве можно! - сказал Федоров.
Вернулся старпом, нанес на карту пеленги маяков.
- Идем как; по рельсам, - сказал он. - При таких компасах да при такой погоде капитану можно и поспать.
- Капитан выспался, - сказал Овцын.
Спать и вправду не хотелось. Он подумал, что неплохо было бы сейчас выпить чаю, да устраивать в такое время чай хлопотно. И кок и буфетчица спят, плита холодная. Он вышел на мостик, поглядел на маяки, на близкие огни «Шального». Вспомнил вчерашнюю ссору. «Надо помириться, -подумал он.- Борис прав, поносил за дело». Озябнув на майском ночном ветерке, вернулся в теплую рубку.
- Что там в мироздании? - спросил старпом.
- Порядок, тишь и благолепие, - сказал Овцын и устроился в правом углу у машинного телеграфа.
С шорохом раскрылась дверь, зашла нагруженная Ксения.
- Куда это поставить? - спросила она. - Темно, я не вижу.
Старпом метнулся, отодвинул карту, принял у Ксении поднос и чайник, поставил на стол. Он включил щелевую лампу, освещавшую только поверхность стола, сказал восторженно:
- Вы сама доброта, Ксения Михайловна. Вы угадали мою сокровенную мечту. - Он уже наливал чай. - Я мечтал именно о чае с теплым пирожком! Иван Андреевич, вам сколько ложек?
«И мне дадут», - про себя усмехнулся Овцын,
- Я не хочу чаю, - сказал он.
Вдруг он увидел себя со стороны, будто другого человека, и стало мерзко за эту мелкую, никчемную, обидную для Ксении ложь. Но никак было не заставить себя сказать, что он хочет чаю, что думал об этом, и рад, что Ксения принесла чай, и понимает, что она принесла чай ему, а не старпому.
Он подошел к ней, взял ее за плечи. Было темно, и он позволил себе прижать ее, почувствовал податливое сопротивление ее груди.
- Ну, разве можно в такой холод в одном платьице, Ксения Михайловна! - сказал он совсем не своим голосом. - Как нам жить, если вы заболеете?
Старпом громко отхлебнул чай.
- Я не заболею, - сказала Ксения, - не беспокойтесь.
Сперва Овцын зашел в контору. Сдал документы, и часа через полтора, удовлетворив любопытство начальства и приятелей (почти все моряки в конторе были его приятелями), поехал к матери.
В их отношениях давно уже не было сколько-нибудь ощутимой нежности и тепла. Волевая, суровая женщина, много пережившая в тяжелые годы и выстрадавшая себе строгую систему убеждений, требовательная к людям и постоянная в чувствах, не простила сыну, что пятнадцати лет он бросил школу, ушел из дому и выбрал себе никудышную, позорную для старинного интеллигентного рода карьеру. Воспитание пошло прахом, надежды развеялись... Муж, которому она беззаветно служила, умер, так и не удовлетворив ее честолюбия. Сын совсем обессмыслил ее жизнь. Но он даже не понял этого и не раскаивался. Что ж, каждый в конце концов получает то, чего достоин.
Однако Овцын прекрасно понимал, какой удар нанес матери, какие горделивые надежды развеял в прах. И не от сурового домашнего уклада сбежал он. Море оказалось созданным богом как раз по нему. Он вошел в морскую жизнь и захлопнул за собой дверь. Другое влекло, но кого же не влечет несбыточное? Кто вполне доволен судьбой? Нет таких на земле - и не надо...
Он зашел в квартиру, обставленную с нарочитым пренебрежением к человеческим удобствам и столь же нарочитым уважением к порядку.
- Здравствуй, мама, - сказал он.
- Здравствуй, - сказала мать и поцеловала его холодными губами.
- Вот я и прибыл.
- У тебя все благополучно?
- Да. По внешним признакам.
- О другом и не спрашиваю, - сказала мать. - Другого у тебя и не будет.
За обедом он рассказывал о «Кутузове», о переходе, о людях. Увлекся -и рассказал о Ксении. Мать отнеслась скептически.
- В тебя будут влюбляться, - сказала мать. - Но любить по-настоящему, в высоком значении... Не думаю. Так любят только мудрые женщины, большой души. Едва ли такая женщина захочет посвятить тебе жизнь.
- А немудрая? - спросил он.
- Немудрую ты не пожалеешь. Ты сам оттолкнешь ее, когда пройдет увлечение. И правильно, потому что глупая женщина погубит в тебе послед нее.
- Что же мне суждено? Я не понял, - улыбнулся Овцын.
- Думаю, что судьбе ты вообще не интересен, - сказала мать. - Судьба тобой не занимается. Она не обращает внимания на посредственность. Просто проживешь положенное как придется.
После обеда, отсидев за столом приличествующее время, он стал собираться. Достал деньги, разделил пополам и половину отдал матери.
- Ты стал много получать, - сказала она, пересчитав деньги.
- Видишь, расту, - улыбнулся Овцын.
Мать не ответила на улыбку, спросила:
- Ночевать будешь дома?
- Возможно...
Это значило - нет. Провести ночь дома, среди тоскливого порядка вещей, под одной крышей с навеки обиженной и не желающей скрыть обиду матерью - это, конечно, не выше сил, но близко к тому. Привести Марину в каюту тоже нельзя. Не уподобляться же старпому... Снять комнату на неделю? Хлопотно. Для лишних хлопот нет времени. В гостинице потребуют брачное свидетельство...
Он взял такси и поехал к набережной. В машине он думал, почему Марина не выходит за него замуж. Они провели вместе всю прошлую зиму, и он много раз предлагал ей это, порой настойчиво. Она говорила: «К чему? Разве я и так тебе не жена?» И хотя он считал, что «так» - это еще не совсем жена, приходилось соглашаться. Неловко было признать себя сторонником формальности. Он объяснял себе позицию Марины тем, что негде жить вместе. Что же это за семейная жизнь в чужой комнате? Впрочем, семейная жизнь с человеком, который семь месяцев в году мотается по белу свету, -это тоже не сахар. Может быть, тут причина?
На «Кутузове» было пустынно. Соломон и три матроса обеспечивали вахту, да Ксения, отпустив Алексея Гавриловича любоваться городом, стряпала ужин.
- Приходили речники, которые поведут нас до Беломорска, - доложил Соломон. - Я сказал, что ты будешь завтра. Приятные люди.
- Мы бы и без них прекрасно дошли до Беломорска, - сказал Овцын. -Невелика хитрость.
- Конечно, - согласился Соломон. - Но порядок есть порядок. Моряки водят суда по морям, речники по рекам.
Овцын усмехнулся:
- Слушай, умница. Дай-ка мне ключ от твоей берлоги. Тебе она сегодня не понадобится.
- Что за разговор... - Соломон опустил глаза и суетливо стал открывать ящики стола и искать ключ. - Мне она до осени не понадобится. Живи всю стоянку. Вот ключ, бери.
- Спасибо, краб. - Овцын положил ключ в карман.
- Когда сюда придет Марина? - спросил Соломон.
- Откровенно говоря, я не хочу ее приводить,- сказал Овцын.
- Должен же ты показать ей судно, - удивился Соломон.
- Разве она должна показывать мне свою лабораторию?
Он поехал к заводу и позвонил из проходной. Рабочий день еще не кончился, но Марина пришла сразу, обняла его на глазах у вахтера. «Какие нелепости приходили мне в голову, - думал Овцын, ощущая губами теплое лицо, - чушь собачья, бред недоеной коровы! Я люблю ее, я хочу ее, она -счастье, какого сельдерея мне еще надо?..»
Он спросил, когда вышли на улицу:
- Куда?
- Я не хочу знать заранее, - сказала Марина.- Пусть все будет неожиданно, как твой приезд.
