- А часики-то у вас, извините, год рождения святой богоматери показывают, - ухмыляется лоцман, окинув рубку быстрым, все подмечающим взглядом.
- В суматохе самые простые вещи... - извиняется старпом, заводит часы и ставит время: девять часов пятьдесят семь минут.
Часы - забота второго штурмана. С ним поговорят позже.
Три минуты капитан и лоцман безмятежно беседуют об общих знакомых. (Все, что касается предстоящей проводки судна, подробно обговорено в каюте капитана, после чего лоцман отведал традиционного коньяку, окончательно расположился душой к молодцу-капитану и возжелал обеспечить ему проводку быструю, безопасную и дешевую, то есть без расходов на буксиры, которые он вправе был потребовать, ибо канал узкий, а маневренные элементы судна еще не известны. Но ради симпатичного капитана можно потрудиться и больше положенного, поволноваться сильнее, чем допустимо в таком возрасте...)
Оборвав разговор на полуслове, лоцман щелкает крышкой своего карманного хронометра, поворачивается к старпому:
- Ну, поехали встречать Первое мая...
С плеском летят в воду канаты. Винты устраивают за кормой пенное озеро. Судно медленно отходит от причала, а зеваки на набережной машут руками вслед.
Тянутся вдоль бортов низкие, поросшие чахлым леском берега канала. Тихо в рубке. Берег близко, доплюнуть можно. Каждый сосредоточен и внимателен, как человек, идущий через пропасть по узкой дощечке. Сами собой исчезают из головы посторонние мысли.
Лоцман подходит к капитану, спрашивает тихо:
- Капитан, у вас есть рулевой поопытнее?
- А этот?
- Слишком старается.
- Поищем.
Капитан включает трансляцию и вызывает в рубку другого рулевого, юношу меланхолического, с созерцательными наклонностями. Он принимает штурвал и глядит не на картушку компаса, а вперед, будто дорога судна нарисована на воде красной линией. Порой позволяет себе скосить глаза на берега.
- Этот годится, - одобряет лоцман по прошествии некоторого времени.
Навстречу, с моря, тоже идут суда. Приходится сбавлять ход и прижиматься к самой бровке канала. На малом ходу рулевое управление работает скверно, капитан чувствует, что необъезженному судну хочется пошататься от бровки к бровке, но меланхолический юноша творит чудо и заставляет три тысячи двести тонн плыть по ниточке, одному ему видимой на воде.
- Этот годится, - повторяет лоцман, ласково глядя на рулевого.
Канал расширяется, впереди показывается приподнятое над молами
море. Оно темно-синее, с серебряной каемкой, отделяющей его от неба. Судно выходит за молы и становится на якорь против белоснежного домика лоцманской станции. Сейчас оттуда придет катер. Капитан с лоцманом спускаются в каюту. Старик взмок от трехчасового внутреннего напряжения, он коричнево-бледен и глубоко дышит. Капитан ставит на стол коньяк и неведомо откуда взявшиеся в каюте апельсины (впрочем, капитан догадывается откуда). Он предлагает лоцману подкрепиться.
- Где-то я вас видел, капитан, - произносит лоцман, подкрепившись. -Очень знакомо ваше лицо.
Капитан заполняет параграфы лоцманской квитанции. В параграфе девятнадцатом благодарит за отличную проводку, расписывается.
- В пятьдесят четвертом году я на «Вулкане» под вашими знаменами плавал, Митрофан Саввич, - говорит капитан.
- Да, да, да... - вспоминает лоцман. Пальцы его, разламывающие апельсин, начинают дрожать.
Заходит матрос и докладывает, что подан лоцманский катер.
- Строптивым были матросом, помню, как же...- бормочет старик, пряча квитанцию во внутренний карман кителя. - Помнится, я вас даже списать хотел. Да пожалел. Лихость ваша мне импонировала... Помню, как же...
- Истинно так, - улыбается капитан и берет лоцмана под руку.
Уже болтаясь за бортом на штормтрапе, старик спрашивает:
- Какой черт занес вас в перегонную контору? Моряцкая ли это работа?
- Судьба, - улыбается капитан. - Я и в штурманах оказался строптивым. Счастливо оставаться, Митрофан Саввич. Спасибо за проводку!
Улыбаясь, он поднимается в рубку, командует сниматься с якоря.
Южнее Гогланда образовалась ледовая перемычка, и Овцын решил отстояться на Таллинском рейде. Когда закончили постановку на якорь, до конца Первого мая оставалось еще два часа. Кок Алексей Гаврилыч успел покормить команду праздничным ужином - с салатами, пирожными и всем, что полагается, кроме вина. Вместо него была газированная вода с вареньем. Радист наладил музыку, ужин прошел весело, настроение было бодрое и приподнятое. По очереди танцевали с Ксенией, пока в полночь не пришел старпом с вахты. Марат Петрович узурпировал буфетчицу и танцевал с ней все танцы подряд, позабыв о стоящей на столе вкусной еде, о приличиях и о том, что в восемь утра ему опять на вахту. Овцын время от времени выходил наверх. Чувствовалась близость льда. С норд-оста наплывал холодный туман.
Утром к борту подбежал юркий портовый буксирчик с репортером Эстонского радио. На репортере висел магнитофон, который он потом долго налаживал в рубке. Скучающий старпом дал интервью. Он наплел небылиц про штормы на Южной Балтике, досочинил к проделанной работе пару ярких, мужественных поступков и рассказал, какие кошмарные трудности ожидают «Кутузова» в арктических морях. Довольный репортер, смотав свой магнитофон, долго жал старпому руку.
Передача прошла во время ужина. Радист включил Эстонское радио в трансляцию, и салон подрагивал от дружного хохота.
- Вы мелкий шкодник, старпом, - сказал Овцын. - В двадцать семь лет пора стать серьезнее.
- Пустяки, - сказал Марат Петрович. - Кому от этого худо? Мы повеселились. А слушателям приятно и радостно, что по родной Балтике плавают такие мужественные и умелые люди.
- Ложь всегда безнравственна, - сказал Овцын.
- А вы забыли, как сами в Прегеле «преодолевали силу течения»? Я
понимаю, что вы так не говорили, но могли бы дать опровержение.
- Уел, змей... - усмехнулся Овцын.
Утром радист опять, принял неблагоприятную ледовую сводку. Погода совсем скисла. Плотный сырой туман висел на верхушках мачт. Скрипучими голосами жаловались на судьбу невидимые чайки. Пришел на своей шлюпчонке Борис Архипов.
- У меня поговаривают, что не слишком умно было торопиться с выходом, - сказал он.
- У меня тоже.
- Что будем делать? - спросил Борис Архипов, как будто можно было что-нибудь сделать.
- Ждать благоприятной сводки. Впрочем, ты можешь идти в порт. Твоей скорлупке там место найдут.
- Страдать, так уж вместе, - сказал Борис Архипов.
Борис нервничал. Он притопывал ногой, стучал пальцами по столу, рассматривал углы каюты.
- Долго эта перемычка не простоит, - сказал Овцын. - Сутки, двое. А там восемнадцать часов - и в Питере. Здравствуйте, дорогие жены и дети. Принимайте гостинцы. Так, что ли, отец?
- Да, да, - сказал Борис Архипов. - Я ведь еще не завтракал.
- Сейчас спрошу у Гаврилыча, что там осталось, - сказал Овцын и стал набирать номер салона. - Пусть принесет.
- Не надо, - остановил его Борис Архипов и нажал пальцем рычаг. - Не тревожь старика, у себя поем. - Он поднялся.
- Приходи завтра, - сказал Овцын. - Только не завтракать.
- Посмеиваешься... - вздохнул Борис Архипов.
- Пока посмеиваюсь... Бросил бы ты эту затею, отец. Возьми себя в руки, укрепись духом. Не ищи себе лишних приключений, без них забот достаточно.
- Чепуху мелешь, - тихо сказал Борис Архипов, снял фуражку и стал мять толстый кожаный козырек. Какие затеи, какие приключения! Ты меришь всех на свой плотницкий аршин...
- Слушай, отец, мне становится скучно, - перебил его Овцын. - Вечно я у тебя бревно, деревянная душа, кнехт причальный, сработан топором, без микрометра. А ты человек тонкий, изысканный, как жираф. Зачем нам в таком случае топтать ковры друг у друга в каютах? Тебе от меня скука, мне от тебя одна брань. Может, ограничимся официальными отношениями?
- Пусть так, товарищ командир отряда, - сказал Борис Архипов. -Обещаю впредь не переступать границ.
- Ну вот, понес... - вздохнул Овцын. - То бревном обзовет, то командиром отряда.
- Ты ждал, я буду извиняться? - Он нахлобучил фуражку. - Не считаю себя провинившимся.
- Никто не виноват, все правы, - сказал Овцын. - Что-то нас не туда занесло. Приходи завтракать, отец.
Но утром Борис Архипов не пришел. «Хрен с тобой, думал Овцын, сиди на своей лоханке. Надулся, старая перечница, как еж на сапожную щетку. Слова ему не скажи...»
Туман разошелся, выглянуло солнышко. «Шальной» с одним лишь вахтенным матросом на крыле мостика покачивался метрах в ста пятидесяти от «Кутузова». Шлюпка поднята и зачехлена. Яркий белый брезент выглядел очень официально.
Овцын перестал ждать и пошел в салон. Пока он завтракал, Ксения успела прибрать в каюте, переменить цветы (он удивился: откуда они среди моря?), вымыть ванну и натянуть на фуражку накрахмаленный чехол. Овцын взял фуражку, повертел ее на пальце, подсел к столу... Он спрашивал себя, глядя на белый диск, почему два умных и искренних человека, Ксения и Борис Архипов, упрекают его в одном и том же, говорят обидные слова, отстраняются. Кому другому можно было не поверить, а эти зря не скажут. Вспомнилась Марина. Она ни в чем его не упрекала, иногда только сердилась, что он не так себя ведет, как ей хотелось бы. А что у него в душе, сокровища Эльдорадо или дохлый дромадер... это ее не интересовало. Ее интересовали поступки. А эти двое тычут прямо пальцем в душу: злой, безжалостный, черствый, деревянный... не тонкий!
