Из компрометирующих данных было найдено два. Во-первых, бабушка всегда равнодушно проходила мимо алкоголиков нашего двора, и, вместо того чтобы вызвать дружинников, давала им конфеты, а иногда и граненые стаканы. Во-вторых, бабушка регулярно пела «Интернационал» не только без голоса, но и без души…
Пока шла подготовка к бюро, весь двор уже знал о нашем решении. Дворничиха перестала подметать под нашей дверью и выносить мусорное ведро, стоявшее на лестничной площадке, нашего папу дважды обозвали Голдой Меир и один раз Моше Даяном, домохозяйка Савицкая из 9-й квартиры заявила, что бабушка распяла Христа, а дедушке предъявили обвинение в отравлении Горького…
Полковник Сизов перестал с нами здороваться, принципиально запирал перед бабушкой дверь, шагал у себя наверху в подкованных сапогах и ставил военные марши на полную катушку. Громче всего гремело «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Может, мы все ошибались — и он был артиллеристом?..
Мы готовились к бюро всей семьей, готовя ответы на провокационные вопросы, умоляли бабушку не поддаваться ни на какие провокации и во что бы то ни стало сохранить спокойствие.
— Мы должны дотянуть до Израиля, — говорили мы, — доплыть до берега. Помни и береги свои нервы.
Бабушка об этом помнила, но нервы не берегла. Такая уж у нее натура.
Бюро проходило бурно. Вначале, как всегда, одобрили решение очередного пленума, затем осудили израильскую агрессию, потребовали вывода войск со всех захваченных земель и перешли к бабушке.
Состав был тот же, что и комиссии с подкомиссией, плюс еврей Соломон Певзнер, зубной врач на пенсии, лейтенант запаса.
Больше всего надежд бабушка возлагала на зубного врача — как-никак еврей, в обиду не даст.
Сизов опять с выражением прочел бабушкино заявление, как будто о нем никто не слышал. Они это заявление уже наизусть знали.
— Что будем делать, товарищи? — Сизов хрустел новыми начищенными сапогами. Члены бюро смотрели на бедную бабушку, как волк на Красную Шапочку — они буквально хотели ее скушать.
И тут встал Певзнер. Бабушкина надежда и спасение. У нее отлегло от сердца.
— Мы, еврейский народ, — его голос звучал, как бормашина, — с глубоким возмущением узнали о новом акте израильской военщины!
— Соломон Васильевич, — перебил его Сизов, — у нас на повестке дня Сарра-Рейзел Гольденвизер!
Произнести бабушкино имя полностью стоило полковнику немалых усилий.
— Виноват, — сказал Певзнер, — я только что с митинга, виноват…
Он стал смотреть на бабушку, готовя что-то особенно гневное. Он не торопился. Он хотел сказать это с пафосом.
— Бикицер, — сказала ему бабушка, — мне складываться надо.
Она уже поняла, какого защитника имеет в лице бывшего зубного врача.
— Клейми меня, но бикицер…
— Мы, евреи великого Советского Союза, с негодованием узнали о поступке Сарры-Рэйзел Гольденвизер, — опять заработала бормашина.
Бабушке стало тошно.
— Простите, — перебила она. — Как поживает ваша дочка в Тель-Авиве? Она уже вроде работает?..
Наступила пауза..
Два полковника и майор грозно смотрели на лейтенанта запаса. Певзнер собрался, как когда-то перед удалением зуба.
— Если вы имеете в виду Фаю, — сказал он, — мне она не дочь. Во-первых, с ее матерью я развелся еще до войны, а во-вторых, я от нее отрекся…
Певзнер гордо сел. А Сизов — встал. У Сизова открылся нюх.
— У вас есть еще дети? — спросил он.
Певзнер понял, что ему пришел конец.
— Есть, — торжественно произнес он, — но я от всех отрекся…
— Где они живут? — сурово спросил полковник.
— Меня это больше не интересует, — ответил Певзнер, — ни где они живут, ни где они работают, ни что они едят… Все. Они мне не дети… И я — не отец, не отец! Я отец Горио! — сказал Певзнер и заплакал…
— Послушайте, Горио! — презрительно произнес полковник. — Где живут ваши дети? Отвечайте.
Отец Горио вытер глаза.
— Во всяком случае — не в Израиле, — сказал он, — не в Израиле! В США, Новой Зеландии и в Швейцарии. — На Швейцарии он сделал ударение. — Прошу учесть, что Швейцария — нейтральная страна, которая не воевала почти…
— Со Швейцарией мы разберемся сами, — оборвал его полковник, — а вот место ли вам в партии? Это вопрос!
— У меня сын, моряк, в 64 странах был — ни в одной не остался, а у него все дети по заграницам разбежались. Гнать его, — сказал Гнатюк, — гнать надо!
— Секундочку, — вмешалась бабушка, — сначала меня. Я говорила товарищу Сизову: Рош-Ашана — последний срок… Надо соблюдать очередь.
— Какая очередь, — завопил Певзнер, — я никуда не собираюсь… Я не хочу из партии…
— Это уже мы решим, — сказал Сизов, — исключать вас или..
— Но после меня, — перебила бабушка, — я стояла раньше…
И она положила свой билет на стол президиума.
— Заберите билет, — зарычал Сизов, — мы вас еще не исключили.
— Как, опять?! — удивилась бабушка. — Это же бюро, кто же, наконец, исключит?.. Верховный Совет?..
Сизов что-то ответил, но Певзнер так орал и плевался, что бабушка ничего не услышала, кроме того, что будет какое-то расширенное бюро…
Мы ждали его с нетерпением… Но расширенное бюро никак не собиралось. Его просто невозможно было расширить: то кто-либо из членов умирал, или ложился в больницу, или переезжал в другой район, и, наконец, когда все уже, казалось, было готовым, Гнатюка хватил удар — его сын, моряк торгового флота, который был в 64 странах и ни в одной не остался, наконец попросил политическое убежище в 65-ой — в Канаде. А у Певзнера последняя дочь, работавшая, как он всех уверял, в оборонной промышленности, укатила не в какую-то нейтральную Швейцарию, а прямо в Израиль. И бюро, забыв про нашу бабушку, вне всякой очереди вывело из рядов ленинской партии Гнатюка и Певзнера. А бабушка ведь стояла раньше!
Едва оправившись от удара, Гнатюк с трофейным кинжалом, в одних кальсонах бегал по двору, грозясь перебить всех жидов, толкнувших его единственного сына на такой омерзительный поступок.
А Певзнер, этот папаша Горио, воспользовавшись тем, что его уже исключили, и даже не извинившись перед бабушкой, мотанул прямо за своей доченькой…
Ну, где же справедливость в этом мире?
Прошли Рош-Ашана, Йом-Кипур, Ханука, — бабушку не исключали. Некому было исключать. Не было бюро — ни расширенного, ни узкого — никакого. Из всего бюро остался один полковник Сизов, если вы помните, — почти генерал, но и он внезапно заболел склерозом, причем рассеянным.
Болезнь, видимо, была страшной, потому что полковник Сизов вдруг решил, что бабушка просит, чтобы ее не исключили из партии, а приняли.
Он сетовал, что это трудновато, что бабушка не рабочая, еврейка, к тому же в таком возрасте, но, учитывая бабушкины заслуги, — он постарается.
Сколько бабушка ни втолковывала полковнику, что она хочет выйти из партии, он ни черта не понимал и все повторял, что одну рекомендацию он ей даст сам, а другую пусть она возьмет у Гнатюка…
Мы не знали, что и делать, чтобы бабушку исключили, мы даже хотели жаловаться в ЦК КПСС, а бабушка — так самому Суслову. Ей почему-то казалось, что лично Суслов исключит… Но никто не исключал.
Никакие врачи и лекарства Сизову не помогали. Даже луч лазера.
Склероз становился все рассеяннее и рассеяннее. Полковник, можно сказать, генерал, таял на глазах. И если б не бабушка — растаял!
— Василий Петрович, — сказала однажды бабушка, — а как вы посмотрите, если я поеду в Израиль членом партии?.. Так сказать, новый почин? А?
После этих слов произошло то, над чем долго и бессильно билась советская медицина, — у Сизова исчез рассеянный склероз. От тут же обозвал бабушку сионисткой, выписался из больницы и, не дожидаясь никаких бюро, назначил экстренное, внеочередное партийное собрание на субботу. Вы знаете, что такое для евреев суббота — спичку нельзя зажечь, не то что исключаться…
Полковник хотел насолить бабушке. Он только забыл, что она неверующая и всю свою жизнь работала в эту самую субботу, как каторжница.
Он лично написал объявление о собрании, бабушкино имя и фамилию выделил красной тушью и повесил метровый лист на дверях молочного магазина…
Каждый день он туда что-то дописывал: то к имени Сарра он добавлял третью букву «Р», затем приписал «Явка обязательна» и, наконец, чувствуя большой интерес, проявленный общественностью к предстоящему мероприятию, дописал «Вход по членским билетам».
Перед самой субботой на плакате кто-то приписал «Все билеты проданы», но полковник этого не заметил.
Мы все чувствовали, что готовится бойня, и просили бабушку не ходить на собрание.
— Они исключат тебя заочно, — говорили мы, — подумай о своем сердце… Мы должны доплыть до берега… Пойди к Сизову, попроси.
