И когда это они стали братьями?
— Я даже стрелять не умею, — сказала бабушка.
— Это мы знаем, — орали жены, — знаем, как вы воевали, под Ташкентом вы воевали!
Дикий смех несся с полковничьих рядов.
Слезы были готовы брызнуть из бабушкиных глаз, но она сдержала их. Всю блокаду бабушка провела в Ленинграде. Она уходила на фабрику, и ее старший сын оставался с младшим. Он отгонял от него крыс и сносил его в бомбоубежище во время налетов… Потом на саночках они отвезли маленького на Пискаревское кладбище, и старший сын оставался один. Он уже не боялся ни бомб, ни крыс, он только хотел кушать. Бабушка оставляла ему часть своей порции хлеба, но он никогда не брал. Бабушкин муж лежал в это время в госпитале с отмороженными ногами, и ему в темноте отпиливали пальцы без наркоза.
«Будьте вы прокляты, — хотелось крикнуть бабушке, — и будь проклят тот час, когда я родилась на этой земле и родила на ней своих мальчиков…»
Но бабушка не проронила ни слова.
— Больно гордая, — проорала одна из полковничьих жен, — умная больно! Они все умные. А мы — дуры…
Бабушка стояла и смотрела на них. Этой стране она отдала свои молодые годы, здоровье, силы, мечты, страсть сердца. И взамен получила вот это собрание. И она запомнит его на всю жизнь, на все время, сколько ей еще осталось.
Она не слышала, как ее поносили, оскорбляли, она не слышала, как ее исключили. Она только услышала, как красномордый пылающий Сизов, прокричал:
— Вы что, оглохли?! Сдайте билет!!!
И тут с бабушкой что-то случилось, потому что она вдруг сказала:
— Не сдам.
— Как это — не сдадите? — прохрипел Сизов.
— А вот так, — глаза бабушки озорно горели, — не хочу и не сдам!
Почему она не хотела сделать то, чего так долго добивалась — не знает никто. Возможно, не желала доставить удовольствие полковничьим рожам и их женам, которые были особенно возмущены.
— Пусть сдаст, — вопили они, — и немедленно! Сарра, положь билет! Положь билет, Сарра!
Они требовали партбилета, как крови.
Сарра улыбалась. Сквозь ком в горле. А потом она пошла к выходу. Вместе с партийным билетом.
Видя, что билет уплывает в Израиль, отважные офицерские жены набросились на бабушку и совместными усилиями вырвали из ее рук сумочку. Они обнаружили там валидол, платочек и немного мелочи. Они не могли себе представить, что бабушка, глупая бабушка, все еще носила билет у самого сердца. Может, от этого оно у нее и болело?..
Она плохо понимала, что происходит. Возле ее лица мелькали женские кулачки, наманикюренные пальчики, напудренные мясистые носы и крик «Сарра!» вылетал из напомаженных ртов.
Она шла к гардеробу, как мадонна, и ни один нерв не дрогнул на ее прекрасном лице.
И вдруг, среди этой вакханалии, она почувствовала, что кто-то пожал ей руку и прошептал: «Счастливого пути!»…
Бабушка вздрогнула. Она оглянулась — никого рядом не было. Жены разбежались по очередям, пенсионеры — по врачам, а отставные полковники пошли в баню. Они любили субботние бани… Кто же пожал руку нашей бабушке?
Были поздние сумерки. Бабушка шла одна, и хлопья снега ложились на ее белую голову, которую она забыла прикрыть.
Был гололед, и бабушка скользила. Она скользила и плакала, и вытирала слезы шарфом. Мы ждали ее на углу и видели ее слезы. Я хотел побежать и убить их всех, потому что, как сказал папа, кто может видеть мамины слезы?..
…Мы живем в Лонг Айленд-Сити. Бабушка вспоминает пожатие человеческой руки, я — полковников и наманикюренные пальчики их жен.
Мы с бабушкой — разные люди…
Спалось Арбатову легко — приснилось, что, наконец, напечатали его повесть, причем на обложке журнала дали портрет — он сидит с трубкой во рту, мудрый и обаятельный, в том самом костюме, который собирался купить уже два года.
Он дарил журнал друзьям, соседям, красивым женщинам, а редактору, который нахально утверждал, что повесть не будет напечатана никогда, поднес даже три экземпляра с одной и той же надписью: «Ну, что, съел? С уважением, автор».
Режиссеры и драматурги требовали у Арбатова немедленной инсценировки и экранизации и наперебой подсовывали бланки договоров.
Арбатов неторопливо подписывал, уточнял суммы, иногда несколько корректируя их.
Никто не спорил.
Когда повесть затребовало французское издательство «Галлимар», Арбатов проснулся.
Было десять часов. За окном шел снег, и Арбатову стало немного обидно, что он проснулся так рано именно сегодня.
Он лежал и думал о своей повести. «Сколько можно тянуть? Уже год, как она в редакции! А тем временем печатают всякую муру».
Его это настолько возмутило, что он вскочил и, не одеваясь, подошел к телефону.
Телефон не работал. Его отключили еще позавчера, за неуплату междугородных разговоров.
Арбатов на всякий случай постучал по нему, повращал диск, зло дунул в трубку, бросил ее и схватил эспандер.
— К черту! — думал он, растягивая его. — Надо все менять! К черту! Я уже не мальчик! Сколько мне осталось!..
Он стал считать, сколько ему осталось. Получалось не так уж много — в лучшем случае лет тридцать, и то, если его не хватит инфаркт, который среди людей его профессии был довольно популярен.
— Надо ехать! — подумал он. — Там будет хорошо! Там меня ценят… Чего я здесь торчу?.. Там прекрасный климат, красивые девушки, недалеко теплое море. А здесь?!
Он посмотрел в окно — за окном шел снег.
Арбатов с силой швырнул эспандер на постель и вспомнил, что не убирал ее почти месяц.
— Нет! Все менять! К черту! Все менять!
Он оделся и вышел на улицу. В кармане был рубль, и он знал, на что истратить его.
На переговорном пункте народу было немного. Он разменял деньги и набрал московский номер.
«К черту! Никаких вопросов о здоровье, о погоде, сразу спросить — Как повесть? — Все менять! Пусть видит, что это уже не тот Арбатов.»
Трубку сняли, и Арбатов услышал знакомый голос редактора.
— Алло, Арсений Павлович, алло, это Арбатов, вы меня помните?
Арсений Павлович помнил и даже назвал Арбатова «милый мой». После этого Арбатов откашлялся и задорно спросил:
— Как здоровьице, Арсений Павлович?
Арсений Павлович поблагодарил и стал рассказывать о здоровье: намедни он простудился, но сейчас, слава Богу, лучше, правда, немного мучит кашель — в доказательство он шесть раз кашлянул в трубку.
Монеты падали.
«А, чтоб тебе! — подумал Арбатов и решил прервать Арсения Павло-иича… — Довольно! Я уже не тот!»
— Как здоровье супруги? — сурово спросил он.
С супругой дело обстояло гораздо хуже — она лежала с радикулитом и улучшений не намечалось. По ночам кричала. И тогда Арбатов неожиданно пообещал Арсению Павловичу какое-то дефицитное новое средство, которое как рукой снимает…
Арсений Павлович сказал, что тронут, и Арбатов с ужасом подумал, что ни лекарств, ни денег на него — нету! Арсений Павлович вдруг добавил, что высылать не надо — на днях он приедет сам и возьмет лично. Так проще. Сейчас только он уточнит, когда сможет выехать…
Он положил трубку и пошел уточнять… И тут на табло зажглась надпись «Осталось тридцать секунд».
— Арсений Павлович, Арсений Павлович! — стал кричать в трубку Арбатов. Как там моя повесть?.. Уже год, как…
Он кричал тридцать секунд. Затем надпись погасла.
Арбатов еще некоторое время подержал трубку в руке, подул в нее и сказал:
— К черту! Все менять! К черту!
Он вышел на улицу.
«Почему я спросил о здоровье?! Почему?! Ведь он здоров, как бык, и в ближайшее десятилетие с ним ничего не случится! Тем более я уже восьмой раз спрашиваю его об этом. А он — ни разу! Нет, хватит! Довольно улыбаться там, где нужно быть твердым и жестким! Все менять!»
Через полчаса начинался просмотр пьесы. Автор был хороший знакомый Арбатова. Он встретил его у дверей театра, горячо обнял и посадил в ложу. Поднялся занавес. На сцене выяснялся вопрос, следует ли выпускать бракованную продукцию. Герой дважды бросал семью и всецело отдавался производству. Арбатову стало дурно, он отвернулся и стал глазеть по сторонам. И здесь он заметил автора.
Автор сидел на балконе и смотрел на него в упор. В бинокль.
Арбатов расплылся в улыбке, радостно закивал, высоко поднял большой палец и сказал «Во!».
Затем он впился глазами в сцену, часто хихикал, аплодировал, а однажды даже крикнул «браво», чем испугал двух соседей по ложе, которые спокойно дремали.
«Что я делаю, — думал Арбатов и продолжал аплодировать. — А почему нельзя сказать, что не понравилась? Просто так — подойти к нему и сказать: «Прости, старик, не получилось!» К черту! Все менять! Вот сейчас будет обсуждение, и если я не скажу то, что думаю, если я не скажу…»
