Во Мценск он всё же поехал. Душа его чуяла, что Воробьевы Ларису в деньгах урезали. Так и было, но он по телефону боялся спросить, тянул. Мценск встретил Олега звоном. Звон был суровый, и день июньский невероятно холодный. Ветер, казалось, не хотел пускать Олега с вокзала на площадь – будто бы звон гнал его обратно в Москву. Ступай, ступай, без тебя обойдемся. Мать встретила его на пороге. «Никитка где?» - «На колокольне». – «Ты что, мать, спятила? такой ветер офигенный». – «Да ты поди посмотри». И вправду на колокольне ветер с ног сбивает. Иван Антоныч Никитку к себе веревкой привязал. Сам вызванивает в большие колокола, а пятилетний Никитка (довольно крупный) с чувством, с толком, с расстановкой звонит в маленький. Увидал Иван Антоныч Олега, крестится, кричит: изыди. Не Олег звонаря послушался – ноги его послушались. Ссыпался с колокольни по крутой лестнице, ледви-ледви шею не сломал. А черти его за полы куртки хватают, острыми коленками в зад пинают и хохочут скверным смехом. Господи, твоя воля. И не хошь, так вспомнишь семинарию.
Дома было и того хуже. Лариса хмурилась, вещичек Никиткиных собирать не хотела. Говорила: подожди Иван Антоныча, как он решит. Тоже нашелся хозяин. Хорошо хоть покормила, и то без улыбки. «Мать, вы что, все сговорились меня достать? Вы ее, Александру. На меня не наезжайте. Что я вам. мальчик дался? мне тридцать семь». Лариса только вздохнула. В воздухе беззвучно пронеслось: а какой толк, что тебе тридцать семь? чего, твою мать, то есть меня, ты достиг? Олег запальчиво ответил на ее невысказанную мысль: «Я у дяди в деле седьмой год». Тут Лариса высказалась вслух: «Знаю, знаю. Мне Володя звонил. Сто лет ты ему не нужен. Если б не покойная твоя бабка… Стоишь как дубина стоеросовая в демонстрационном зале. А сделки идут через интернет. Ты даже компьютера толком не освоил, всё за тебя Саша». – «Мать, я ж не виноват, что меня тогда незаконно исключили». – «Молчи лучше. Если б следователь покопал как следовает… Я тогда у Дмит Васильича в ногах валялась, колени его обнимала. Чтоб вспомнил, как с твоим дедом под одной шинелкою спали. Хорошо, Дмит Васильич по старым партийным связям сумел тебя отмазать. Могло и не получиться. Сидел бы ты, и к нонешнему дню вышел законченный вор. Вор в законе». – «Мать, неужто ты веришь, что это я тогда в Орле ночью…» - «Спроси свою совесть Меня не спрашивай. Раньше не верила. Но ты с тех пор столько всего натворил…»
Да, критический возраст – тридцать семь лет. Иной человек задумается: быть или не быть. Только не Олег. Олег уж как-нибудь да вывернется. Ему плюнь в глаза- божья роса. Появился на пороге звонарь с дружкою. Никита укутан – ни дать ни взять кочан капусты. Поверх всех одежек ремень с надежной пряжкой и кольцом для карабина. Страховка. Разрумянился. Иван Антоныч принес деньги, что батюшка дал. Как взрослому за работу в тяжелых условиях. Да, июнь больно неласков. Лариса Никитку раздевает, на Олега не глядит. И Никитка не смотрит. Вот чертенок маленький. Как взрослые, так и он. Туда же. А мне его везти. Поди, отбиваться станет. Сели обедать, Олег по второму разу. Выпили со звонарем. А тот больше помалкивает. Ну и ручищи у него. Июнь, говоришь, неласковый. Сами вы не больно-то ласковы. Стала Лариса со стола убирать. Тут Иван Антоныч и сказал – спокойно так. Ты, Олег, исключенный семинарист, всё едино как поп-расстрига. Тебе на том свете ничего хорошего не светит. Сын твой Никитка у господа бога любимое дитятко. В нем хитрого человечьего разума не будет, а одна святость. Глядишь, отцовы грехи отслужит. Не перечь господу богу. Отступись. Денег мы с тебя не просим, с тестя-тещи твоих соломенных тоже не спрашиваем. Мать твоя пенсию уж два года как получает, да моя пенсия - я в горячем цеху отработал. Да мы с Никитой еще при церкви кормимся. Не смотри, что я тут не живу. Одно словечко скажи Лариса свет Николавна – я мигом сюда переберусь. Мне собраться – только подпоясаться. А то их к себе возьму. Даже просторней будет. Стану Никитку всякому мастерству учить, кроме нашего звонарского – в этом его ангелы небесные наставят. Не скоро я помирать слягу, мне еще служить и служить. Так что за сына не беспокойся. Вырастим. Тебе мешать не станем – навещай. И Саша пускай тоже. В нее и сын-то пошел. В Александре твоей уже юродство видно. А ты как все люди. Как все люди и живи. Не вздумай чего. Там, воровать ребенка или что. Это тебе не сериал по телевизору.
Олегу крепко не понравилось всё от начала до конца. Нелюбезный прием, неприятные напоминания, недвусмысленные укоры. Что матери, что чужого старика. Смолчал, затаил в сердце. Ну. а эксплуатация пятилетнего ребенка (шести еще не исполнилось) на ветру, с веревкой на поясе, чуть что не на шее? Тут он просто обязан вмешаться. Его отцовский долг. Бурсак-недоучка, Олег стал по жизни атеистом. Не совсем последовательным, но всё же. Чертям тоже не понравилось происходящее, хоть и по другим мотивам. Они, черти. конечно же не любили церковного звона. Хотя с этим конкретным звонарем Иван Антонычем у них существовало нечто вроде джентльменского соглашенья. Однако ж беси – народ непостоянный. Тут они углядели себе обиду. Привыкли видеть в Никитке еще одного бесеныша, и вдруг – нате вам. ИХ Никитку на ЕВОЙНУЮ колокольню. И черти стали исподволь подначивать Олега. На что именно? выкрасть сына – само напрашивается. Подстрекаемый ими, Олег встал ночью с раскладушки, оделся в темноте, сумку на плечо. Дитя в одеяло (тяжеленькое стало дитя) – и драть когти. Сел на проходящий ночью поезд. Мценские черти во множестве разместились на третьей полке. Еще и не то бывало: их сотня залезала в грецкий орех, такой вот грех.
Ранней холодной зарею Олег проснулся, ровно кто его толкнул. На противоположной нижней полке мальчика не было. Только одеяльце домашнее стояло домиком – пустое. Олег тронул его, одеяльце опало. Похитили. Кто? в купе никого не было. кроме его да сына. Ну как же не было? а сонмище чертей? Полазивши под столом, наш Шерлок Холмс нашел след грязного копытца. на упавшей скатерке. ОНИ! в милицию сообщать нельзя: попадешь в сумасшедший дом. Только этого не хватало. Москва. Олег завернул свою сумку в детское одеяльце, чтоб не полошить проводницу, и вышел на перрон. Приехали. С чем я вас и поздравляю.
Куда идти? К Воробьевым без Никитки нельзя. К чужой женщине, у которой жил – рано. Олег раскрыл сумку, засунул в нее уютное одеяльце, застегнул кое-как и пошел… в церковь. Господи, какая путаница царит в мозгу постсоветского человека. Церковь была закрыта. Олег постоял у ворот, неловко с отвычки перекрестился и отправился всё же к женщине. Ее звали Жанной. Неважно. С таким же успехом ее могли звать и Маргаритою. Как ни зови, она чужая и может в любую минуту быть заменена.
Трагичность жизни смягчается детской улыбкой. Но белая раса уже нацелена на вымирание. Тонкий цивилизованный человек не готов переносить грязных памперсов и неуемного крика. То, что родится от пьющей русской провинции, частенько и к службе в армии негодно. Интеллигентные семьи вроде воробьевской, подсевшие на современные опасные лекарства, производят всё больше и больше неполноценных детей. В Никиту же подмешался с Ларисиной стороны простодушный радостный ген. Никитушка проснулся с той самой улыбкой, какая искупает насилье, обман, разочарованье и вообще. Где проснулся? Ну куда, вы думаете, черти могли принести полюбившегося им звонаренка даже без Олежкиного старенького одеяльца, грея лишь своим дьявольски жарким телом?. Ну, нашли куда принести, уж они сообразят. Ихнее бесовское становище помещалось в заброшенном храме, на территории покинутого почтового ящика. Под Москвой, за бетонным забором. Сиганув через него, мценские черти отомкнули когтями замок на церкви, использовавшейся четверть века как сверхсекретная лаборатория. Постоянной московской прописки бесенята Шустрик, Шортик и Шельмец толкались боками – кто раньше пролезет в узкую щель с трудом открывавшейся двери. Чиркнув черт его знает чем, черти разожгли огонь в боковом пределе. Постелили черт знает чьи шкуры – вернее всего козлиные – и уложили украденное дитя. Тут оно и проснулось от тепла, тут и улыбнулось мерзким бесовским рожам. Александра той порой летела в Упсалу к своему Нильсу – ровнехонько так летела на светлый июньский север. Профессор Воробьев пил утренний кофий. Его мадам занималась йогою на двуспальном сундуке. Олег нехотя миловался с любвеобильной Жанною (или Маргаритой, или как там ее). Иван Антоныч пришел за Никиткою, разбудил Ларису и вместе с ней осознал случившееся. Им всё было ясно: мальчик уже у Воробьевых. Изъять у них Никиту было практически невозможно. Это юридическое ПМЖ – постоянное место жительства ребенка. Только если Воробьевы сами не справятся и запросят пардону, что очень может быть, но тут придется выждать. Если б господь на мгновенье дал верному своему звонарю увидеть вертеп, где пробудился юный дружка его – наверняка бы Иван Антоныч окочурился.
