"…была среди нас женщина, культурная такая, умная, хорошо говорила. Схватилась с каким-то младшим лейтенантикой и стала его упрекать:
— Разве можно так бесчеловечно обращаться с людьми!? — и завязался у них резкий разговор. Вояка всё больше в раж входил, а потом заявил:
— Мы за тебя кровь проливали, освобождая! — а она отвечает:
— И мои родители кровь проливали! — что её слова лейтенантишке? Хоть ему в морду плюй — вытрется! Тут и я не выдержала:
— Что ты доказываешь этому "победителю"? Пустое это всё! Только себе хуже сделаешь! — лейтенантишка вообще взбесился и орёт:
— Таких мы берём на заметку! — больше не видела женщину… поди, сгинула. Наверное, отвели ей "квартиру", что приснилась ей и где на окнах "деревянные колпаки были…"
Непонятное определение "квартиры". Скорее всего — это камера тюрьмы потому, что окна в тюрьмах закрывают колпаками. Чтобы заключённые, глядя на синеву небесную, особенно по воле не тосковали.
Прожили они у "освободителей своих" три месяца "по коровникам да свинарникам. Спали на соломе "вповалку", и только потом стали нам двухъярусные нары сооружать. Холода пришли и хорошо, что было у меня ватное одеяло и подушка, а тем, у кого нечем было укрыться — хоть помирай.
Стали мы в арбы впрягаться да за дровами для варки пищи в лес ездить, Занимались тем, что чистили и убирали немецкие дворы под охраной "своих" Да так надёжно нас охраняли, что немцы могли позавидовать! Шагу не сделать без окрика! Надоели нам амбары, вот мы и вздумали однажды в лес пойти. Ошалели, гуляли и ни о чём не думали. А когда вернулись…"
то всё получили по полной программе! Все положительные эмоции от прогулки в лес были стёрты… Далее следует описание радостного эпизода пересечения польско-белорусской госграницы, и всего, что было после:
"загнали нас в какой-то сарай и дня три там держали. Ни воды, ни в туалет выйти. Девчонки просят часового:
— Позволь в туалет выйти! — и получали ответ:
— Што, суки, немецкой культуры набрались! Ссыте в сарае!" — любой и каждый замухрышка тогда был нам "судьёй"…
Что взять с того солдатика? Рядовой тогдашний вертухай "охранных войск МВД, "тыловая крыса", презираемая теми, кто был на передовой. Что он видел? Что умел? Он, по сути, и не воевал. Все, кто побывал в "неволе" — раздражали его непохожестью на остальных "советских граждан". Вроде бы, как все, но что-то на них "вражеское" есть… Налёт непонятный…
Глава 5. Последняя и спорная.
На этом можно и закончить повествование о тётушкиной поездке в Германию.
Потом ничего интересного в жизни не было, интересное осталось за сорок пятым годом. Всё интересное, важное, трудное, ответственное, что держало её в этой жизни, закончилось с возвращением в родной город. Всё, задание выполнено, племянник спасён и сдан матери.
Получила она какую-то награду и уважение за свой подвиг? Нет. Не принято у нас чтить спасителей наших, тяжёла нам такая работа: вечное почитание спасителей. Тётушка и меня "заразила" такими мыслями. Можно было и не говорить об этом, но я всё же не удержался
Нашла комнатушку. В сорок пятом найти жильё в разбитом городе было трудным делом, но возможным. В жилищном вопросе люди были терпимее и добрее потому, что всё и совсем недавно было "свежим": смерти, увечья, голод, и отсутствие "крыши над головой". Люди, побывавшие на оккупированных территориях, как бы находились под "военным" гипнозом. "Тыловой" и "военный" гипнозы отличались.
Трудности с комнатами не покидают нас и до сего времени.
Брат тётушкин находился в оккупации, и после освобождения города был взят в армию "добивать врага". Ничего неизвестно, в какое "воинское соединение красной армии" он попал, но, скорее всего, это был "штрафбат". В самом-то деле, не в гвардейское соединение определять вчерашнего возможного коллаборациониста!
Дядюшка "пропал без вести". Тётушка, обладая необыкновенным даром с помощью карт узнавать прошлое и будущее, пыталась много раз с предельной точностью всё узнать о брате, но карты всегда говорили одно: "погиб твой брат!" Она шла дальше и "видела" картину: брат стоит за деревом и через миг его убивает осколок.
Ничего не знаю о "фильтрации", коей подвергались "советские люди, вызволенные из рабства". Хотя ты и спасён от рабства, но узнать о тебе нужно всё!
Нет учтённых данных о гражданах оккупированной территории, кои сотрудничали с оккупантами, но, думаю, что таковых было достаточно.
И так можно задать вопрос: "каков процент граждан оккупированных территорий страны должен был сотрудничать с врагами, чтобы весь народ на века не смог "отмыться от позора"? Вопрос можно повернуть и в сторону прошлых врагов: сколько ещё веков немцам будут тыкать в нос "геноцидом"? Пока живут немцы, или геноциды?
У меня было проживание на Урале в количестве тринадцати лет, и когда вернулся на "историческую родину", то увидел, как состарилась тётушка за это время. С чего-то захотелось узнать "из первых рук" о том, как она проживала в Германии в "горячие" годы. Она выполнила просьбу и написала то, что и есть сейчас. Повторяю, "отсебятину" писал обычным шрифтом, а тётушкины записи перевёл курсивом.
В шестьдесят восемь Mina заболела онкологией. Она должна была заболеть онкологией, не могла она бесконечно долго совершать подвиги по спасению племянников от житейских невзгод и самой ничем за свою доброту не заплатить. Жена на то время работала в онкологическом отделении областной больницы:
— Тётя Нина, давайте операцию сделаем! — ведь в медицине трудилась, знала, как никто другой, что "рак не любит нож! После операции метастазы быстрее появляются…"
— Нет, милая, Господь дал две груди — с двумя перед ним и предстану — и отказалась от операции.
Права была старушка: что операция в шестьдесят восемь при плохом сердце? Ради чего продлевать паскудство, что называлось у нас а "жизнью"? "Жизнь" у неё могла получиться, если бы она, после освобождения американцами, "отвернулась от родины на востоке и устремила взоры за океан", а теперь это не "жизнь"… Сердце на то время было плохим, и она не хуже медиков понимала, что с операционного стола её тело отвезут в морг.
Странное со мной тогда творилось: "если тётушка мечтает предстать перед богом в целости и сохранности, то может, и я исцеления у бога для неё испрошу"? — и ходил в церковь. Молился, как умел "святому Пантеилемону-целителю", ставил свечи его лику на иконе… и не верил, что целителю есть дело до тётушки.
Боль от распадавшейся опухоли снимал уколами морфия. Это были времена, когда о таком "разливе" наркоты, какой захлестнул отечество ныне, граждане и подумать не могли. Ампулы с морфием для инъекций в аптеке выдавали по рецепту участкового врача, и никто не проверял, кто их употребляет.
Скоро тётушка впала в кому и тягостные для меня, не медика, инъекции морфия в её тело, прекратил: что в них? Ампулы с морфием остались. После похорон выкинул: что в них? зачем они?
Пропустил последние секунды тётушкиной жизни, и это было так: пришли первые дни ноября месяца и "страна советов готовилась к торжествам". За сутки до "торжеств", в иных производствах и ранее, работа как-то никла: трудящиеся "предвкушали", а от предвкушавших трудящихся особенных "трудовых порывов" не исходило… "Тормозили" трудящиеся: кто явно, а кто, глядя на "явных" — тайно…
Не было таких мужественных и крепких в "трудовых коллективах", кто мог думать о работе и о гуляниях одновременно.
Когда начальство видело, что от работников пользы нет — оно распускало их предаваться "торжествам".
В "торжественную дату" тётя и умерла. Работа моя была такой, что когда все трудящиеся ублажали утробы жратвой и выпивкой без меры "в честь торжественной даты". Вот наша бригада и занималась ремонтом оборудования, чтобы трудящиеся, изрядно попортив пищеварительные тракты в торжественные даты, потом могли "продолжать успешное строительство" непонятно чего. Чего строить после праздников — трудящимся было безразлично.
Праздничные дни мои были рабочими, все "пили и гуляли" и только наша бригада была трезвой и работала. И так — сорок лет трудового стажа. Благодарен прошлой работе: она не позволяла, как "всем советским людям", праздновать историческую ошибку с названием "великая октябрьская социалистическая…". Героем выглядел:
— Все празднуют, а я тружусь на благо и во имя… — далее можно было совать любой лозунг: сжевали бы…
И тогда, после "праздника" в цеху, пришёл к тётушке. Там была мать:
— Сходи домой, пообедай, потом придёшь. Я побуду…
— На час отлучусь, не дольше.
— Можешь и дольше. Что ей теперь?
Когда возвратился в крошечную коморку тётушки — её уже не было в этой жизни:
— Минут через пять, как ты ушёл, она и умерла… — и мысль о себе гордая мелькнула: "я её держал!? При мне не хотела уходить!"
