— Это ты здорово сказал, — поддержал Славу Александр Иванович. — Именно на самих себя.
— Здорово, хлопцы, — это Шаров вошел. — Я уже знаю про все. Молодцы, что пришли проведать нас. Товарищи, нельзя терять ни минуты, на станцию прибыл вагон с лесом — надо разгрузить — каждая минута простоя — большие деньги…
— Возьмите и нас работать, — сказал Слава, расправляя плечи.
— Тебя можно, а вот этот светлячок пусть на территории поиграет.
— Нет, и я пойду работать, — упрямо ответил Коля Почечкин.
— Ну иди, раз ты такой настойчивый, — ответил Шаров.
Нет ничего более прекрасного в педагогической работе, нежели совместный труд с детьми, общение в процессе труда. Какими же внимательными были эти дети, эта прекрасная троица, спустившаяся к нам с высот школьного чердака! Какая энергия! Какая чистота духа!
— Не устали? — спросил Рябов у ребят во время обеденного перерыва.
— Что вы? — ответил Слава. — Я, например, когда делал гробы, так еще не так работал…
— Чего-чего делал? — спросил Волков.
— А у меня крестный гробовщик, он не только гробы, он и граверные работы делает, я тоже умею тюльпаны отбивать на мраморе — это работенка будь здоров, но гробы лучше делать, там доска, стружка, пахнет хорошо.
— Да, пару гробочков не мешало бы сколотить на всякий случай, — сказал Сашко, делая предельно серьезное лицо.
— Это запросто, — сказал Слава. — Я могу с дядей Андреем поговорить. Только размеры нужны…
— Какой у тебя рост, Василий Денисович? — спросил ехидный Сашко у Рябова.
— Ты свой лучше замерь рост, — огрызнулся Рябов.
— Теперь я знаю, что надо делать. Вот если не получится ничего с нашей школой будущего, так пойдем к Андрею гробы делать.
— Это бесполезно, — сказал Слава. — Попасть к нему даже в ученики почти невозможно: работа жуть какая калымная.
— А калым — это что? — спросил Коля.
— Это навар, — ответил Толя Семечкин. — Я дома с дядей Сашей ковры делал по трафарету. Так намахаешься рукой за день, что на следующее утро поднять руку невозможно.
— Владимир Петрович, оказывается, среди нас есть настоящие художники, — снова Александр Иванович сказал. — Ты, Толя, хочешь быть художником?
— Нет, я хочу шофером стать. В дальние рейсы хочу ездить. Пятнадцать суток в пути, а пятнадцать дома…
— Значит, о пятнадцати сутках мечтаешь?
— Да нет же, я про другое, — рассмеялся Толя, краснея. — Я терпеть не могу тех, кто пьет или хулиганит.
— А кто их может терпеть? — сказал Слава. — Еще я воров не выношу. Особенно тех, кто у товарищей крадет.
Я слушал ребят. Поразительное явление человеческая натура. Каждый стремится на людях быть лучше и красивее. В личных делах у Славы и Толи значились приводы в связи с воровством, хулиганством, употреблением спиртных напитков и даже наркотиков. И я решился на отчаянный шаг:
— А я, ребята, если признаться, в детстве и воровал, и бродяжничал, и хулиганил. А вы этим не занимались — и это прекрасно!
— Та занимались, — тяжело вздохнул Слава. Всем потихоньку занимались, — сказал Толя.
Педагоги насторожились. Опасную игру я затеял: куда же она выведет меня?
— Честно говоря, — сказал Слава, — я затем и пришел в интернат, чтобы по-другому жить.
— Как это по-другому? — спросил я.
— Не красть. Это главное для меня. А вот для Толика главное… Да пусть он сам скажет…
— А я курю… не просто курю, не табак, а совсем другое…
Растерянными глазами глядел на своих друзей Коля Почечкин: сроду такого не было, чтобы его друзья вот так о самых тяжких своих грехах рассказывали, вот так раскалывались, тогда, когда их никто и за язык-то не тянул…
— А зараз тебе хочеться покурить? — спросил Александр Иванович.
— Сейчас нет.
— А знаешь почему?
— Почему?
— Да потому, что сейчас нам всем очень хорошо…
— Ребята, ребята, Эльба пришла, — вдруг что есть мочи заорал Коля, увидев собаку.
Как же хорошо и чисто нам всем было в тот день! А совсем поздно, когда мы уложили ребят спать, у нас между педагогами состоялся разговор.
— Итак, лед тронулся, господа присяжные, — сказал я. — Я могу вас всех поздравить с первой нашей педагогической удачей. Завтра мы — я, Валентин Антонович, Валерий Ко-нонович и Александр Иванович — с этой нашей прекрасной троицей едем за ребятами. Привозим десятка два ребят и начинаем готовиться к приему по-настоящему.
— О какой удаче можно сейчас говорить, если не было еще педагогического процесса, — сказала Марья Даниловна Лужина.
— А что было? — спросил я.
— Был всего лишь совместный труд.
— Вот этот совместный труд и есть самое настоящее воспитание. Это и есть педагогический процесс. Все остальное от лукавого.
— Как от лукавого? А организация коллектива?
— А разве мы с детьми не были единым коллективом?
— Я согласен с Марьей Даниловной, — сказал Рябов. — Это так, забава, вот приедут триста гавриков и так понесут все… А потом я не согласен, что надо с детьми вместе работать. И еще мне кажется, Владимир Петрович поступил… вы уж наберитесь мужества и признайтесь — вы поступили непедагогично. Если вы уж в детстве воровали и хулиганили, то держите эту правду при себе…
— А вы никогда не воровали, не хулиганили? — спросил Смола.
— Нет, никогда.
— А сейчас?
— Что за дурацкие вопросы?
— А кто за сеном по ночам на конюшню ходит? — резко спросил Смола.
Рябов побелел. Он встал, но выйти сразу не решился.
— Постойте же, — сказал вдруг примирительно Волков, — не о том речь идет. Владимир Петрович, я уверен в этом, никогда не воровал, он просто допустил такой психологический прием, чтобы снять обман, чтобы истинную правду сделать нормой общения! Вы обратили внимание, как дети мгновенно перестроились, перешли от дичайшего обмана к самой последней своей правде? Вот это и есть настоящее мастерство общения…
— Я хочу уточнить, — сказал я. — Конечно, это был прием. Но он не был основан на лжи. Я не встречал в жизни ни одного человека, который в детстве не прошел бы через элементарное, пусть самое мелкое воровство: где-то конфетку или чужую ручку взял, или в сад залез чужой, или на бахчу с пацанами, это, знаете, еще и героизмом считалось. Я допускаю, что Василий Денисович является исключением. Дело, впрочем, не в этом. Сегодня, на мой взгляд, было сделано самое главное: утвержден принцип нашего общения с детьми. Труд и справедливость — вот что в основе этого принципа…
— А я вам скажу — это все фантазии и прожектерство, и я категорически против, и ничего у вас не получится, — это Рябов решительно отрезал.
В эту же ночь мы с ребятами выехали за детьми. Я нацелился на Виктора Никольникова. В одной из характеристик было сказано: пишет стихи. Вот за эти стихи я и ухватился. Дверь мне открыла бабушка Никольникова (родители отбывали срок в заключении). Бабушка, словно ангелочек, светилась изнутри. Непонятно, как же она, такая милая, воспитала сына-разбойника. Юный поэт отсутствовал. Бабуся заплакала: внук сидел… еще не в тюрьме и даже не в изоляторе, а в милиции. В милиции мне показали Виктора. Он поднял такие же лучистые, как у бабки, глаза и спросил:
— Вы хотите меня взять отсюда? Но меня же будут судить.
— Виктор, мы берем тебя в наш коллектив и надеемся на тебя.
Мы рассказали Виктору о наших замыслах, и он сказал:
— Я боюсь, что я для ваших дел не подойду.
— Почему?
— Потому что то, что вы мне предлагаете, потребует, чтобы я следил за другими и докладывал старшим. Мне здесь тоже такое предлагали.
— Ты говоришь о ябедничестве. Этого тебе никто не предлагает. Мы хотим совсем другого — справедливо устроить жизнь.
— Это невозможно, — ответил Виктор.
— Почему?
— Потому что далеко зашли.
— Как это?
— Чтобы было справедливо, надо, чтобы все были равны, независимо от возраста.
— Мы и хотим равенства.
— Никто не разрешит, — серьезно ответил Виктор. — Я думал об этом.
— Как это не разрешит?
— Очень просто. Равенства все боятся.
— Кто все?
— А те, кому оно невыгодно. Вот здесь, когда мы садимся за стол, мне достается в стакане одна капля компота, а остальное сухофрукт, потому что самое лучшее сливается верхушке. А так вроде бы мы равны.
— Ты прав в одном. Равенство установить трудно. Наверное, его нельзя установить только сверху. Оно должно быть и изнутри…
— Попробовать, конечно, можно. Это даже интересно, — Глаза у Виктора заблестели. — Только вот жалко, что я не смогу поехать к вам. Меня будут судить. Я участвовал в ограблении газетного киоска.
— Зачем тебе это понадобилось?
— Ребята позвали, и я пошел.
— Ты ничего не взял, ты не был в киоске, ты самый младший в группе. Нам удалось договориться, что тебя отдадут нам вроде бы как на поруки…
