— Зачем тебе это понадобилось?
— Ребята позвали, и я пошел.
— Ты ничего не взял, ты не был в киоске, ты самый младший в группе. Нам удалось договориться, что тебя отдадут нам вроде бы как на поруки…
— Да, я знаю, тюрьмы переполнены подростками и им невыгодно еще сажать…
— Ты не прав, — сказал я. — Нам пошли навстречу, потому что ты наш ученик.
— Но я еще не учился у вас.
— Будешь учиться, — твердо сказал я.
О чем говорил Слава с Виктором в тот день, мы не знали, но я по лицам их понял: состоялся своеобразный сговор. В чем он состоит, я тоже не знал, но сговор этот был. Он, должно быть, осел на дне их души. Что-то для себя они решили. Я понимал, они считали: мы делаем свое дело, а их используем в качестве средства. Переубедить их в обратном невозможно сразу. Нужна какая-то особая, кричащая, а может быть, и кровоточащая правда, чтобы они очистились и поверили нам. Да и нам самим нужно для этого так очиститься, чтоб и наша внутренняя чистота была неотразимо притягательной.
Мы приехали в Новый Свет вечером. Двадцать пять ребят, включая и первую троицу, и четверо взрослых. Приехали и в этот же вечер взя-лись за работу: оборудовали спальные комнаты. Не могу сказать, чтобы Шаров приветствовал мои начинания. Напротив, он косо поглядывал на мои затеи, и в его острых бегающих глазах я читал: «Не то делаешь, брат». Роптали и воспитатели. На уровне теоретических размышлений все было прекрасно, было и единомыслие, и единодушие. А вот живая практика все перевернула вверх тормашками. Надо сказать, я воспитателей не очень-то теребил — хочешь, работай с детьми, а хочешь, сам ковыряйся: каждому было поручено оборудовать по спальне да по классной комнате. Еще были и другие помещения: мастерские, спортивные залы, комнаты для кружковых занятий, игровые и многое другое. Ребята трудились, как трудятся крестьянские или поселковые дети, когда родители строят дом. С утра и до позднего вечера. Это был, конечно, в полном смысле героический труд. Витя Никольников, Слава Деревянко, Толя Семечкин и другие ребята постоянно спрашивали:
— Ну как?
Я отвечал:
— Прекрасно.
Но были и беды, на которые я смотрел «сквозь пальцы»: это выражение Макаренко. Случались кражи. Часто случались. Даже слишком часто. Крали и друг у друга, и из кладовых. Исчезало все: ведра, кастрюли, ножи, простыни, наволочки, хлеб, конфеты, лопаты, напильники, лампочки. Собственно, к этим исчезновениям могли быть причастны не только, да и не столько дети, сколько взрослые, которые работали на нашей территории. А валили все на детей. Я организовал детские посты, но Шаров запретил привлекать детей к охране имущества. У него было много доводов. Я поначалу не стал спорить…
Прошел сентябрь, затем и октябрь, а школа все еще не была готова к запуску.
Пошли обильные, нескончаемые осенние дожди. В комнатах было сыро и холодно.
Первым не выдержал Рябов. На очередной планерке он запричитал:
— Так жить невозможно. В моей так называемой квартире единственное место, откуда не течет вода, это водопроводный кран.
— Холодина невероятная, — подтвердила Лужина. — И крыша как решето.
— Казав же вам, шоб у гаражи располагались, тем бетонные перекрытия, сухо, як на элеваторе…
— Послушайте, Петро Трифонович, если вы еще раз про гараж мне скажете, я за свои действия не ручаюсь, — это Рябов пригрозил Каменюке.
— Та что вы хлопочетесь так? — разрядил напряжение обычным своим веселым голосом Сашко. — Если умело расставить на полу корыта, кастрюли, чашки, мыски, то такая чудная мелодия может получиться, что лучше этого клавесина, или ксилофона, или как его там.
Неожиданно расхохотался Волков:
— Я могу подтвердить. Пришел вчера к Александру Ивановичу — вся хата уставлена тазами и корытами…
— А какая мелодичность, и живешь как на природе, — перебил его Сашко.
— Могу сообщить и такое, — продолжал Волков, — жена Александра Ивановича, гражданка Майбутнева, так турнула нашего Сашка, что он летел руками вперед через все расставленные тазы и корыта. При этом она кричала ему вслед: «Чтоб духу твоего тут не было, бездельник проклятый, крышу не в состоянии починить».
— А знаете, я наших детей водил к себе домой на экскурсию. Как они слушали мою музыку и как смеялись, барбосы…
— Константин Захарович, я уж не хотел говорить, но придется, новая беда случилась, — это Рябов сказал печально.
— Что, опять воровство? — спросил, нахмурив брови, Шаров.
— Хуже, — едва не плача ответил Рябов, — моей козе дети отрезали бороду.
— Э-э-э, — сказал Сашко, — вот сразу видно, что ты не сельский житель и не природный человек. Если козе бороду отрезать, то надои и жирность молока увеличиваются на двадцать шесть процентов.
— Александр Иванович, не говорите чепухи. Я за козу отдал все свои сбережения…
— Ну сами поймите, на кой черт козе борода?! Ну для чего женщине, можно сказать, борода? Ну был бы у вас козел, тогда другое дело, а у козы бород вообще не бывает. Я, например, моих коз всех стригу под Котовского — посмотреть приятно: беленькие, чистенькие, а тут борода!
— Константин Захарович, я вас очень прошу принять меры. Здесь, конечно, не только в бороде дело, речь идет об отношении к педагогу…
— Примем, примем меры, — отвечал Шаров, вытаскивая из ящика стола пирамидон, — у меня так разболелась голова, что спасу нет…
Я не знаю, как бы проходил прием детей, если бы нам не помогали двадцать пять отважных, подтянутых, подготовленных нами маленьких единомышленников. Дети быстрее усваивают любой порядок жизни, пространства, времени. Они знали все лучше, чем педагоги. Они были в тысячу раз исполнительнее, послушнее, дисциплинированнее. Они брали новеньких за ручку и вели их по стремительному кругу: врач, кастелянша, баня, снова кастелянша, столовая, потом знакомство с правилами жизни, с помещениями, с окрестностями.
А дни стояли преотвратные.
Дождь. Грязь. Холод.
Эдисоны и коперники, гнедичи и Кюхельбекеры рассредоточивались по территории, кое-кто из них стоял с матерями под навесом, кое-кто сумки развязывал: доставали куски булок, намазывали хлеб повидлом, и все ждали своей очереди, когда же закончится прием и начнется совсем спокойная жизнь. Родители спрашивали, когда поезд назад отвезет их, дети спрашивали, где туалет, где жить они будут, кое-кто решался поинтересоваться, что будет в новом учреждении.
— Все будет, — отвечали воспитатели, — и музыка, и живопись, и образование еще будет, и трудиться все будут, и отдых будет, и питание с непременной добавкой.
— Хочь дети наши поживут, — плакали мамы, ходили за воспитателями по пятам, просились в спальный корпус подняться, но им ответили:
— Не положено, по санитарным причинам не положено.
А дождь, холодный октябрьский дождь, лил как из ведра, и небо матовым серебром, мельхиором черненым светилось, выбрасывая иголками вниз местами поблескивающий унылый дождь. На листьях висели капли: заденешь чуть ветку, за шею воды нальется, обожжет неожиданностью холодной так, что плечи сами кверху потянутся. И грязь, замешенная тысячами шагов, покрыла остатки асфальтовых дорожек, хоть зерно на них сей, на этих дорожках, и в корпусах толстый слой грязи, сходящий на нет туда, подальше к комнатам, и совсем затвердевшая грязь у входа, и грязная бочка с водой, и корыто с водой, и тазы с водой, чтобы отмывать грязь, и руки красные у детей и воспитателей, и лица зеленые, синие, черные, коричневые от сырости, идущей отовсюду, и тепла нет, потому как ни печей, ни батарей, чтобы отогреться. И Петровна уже тряпкой нацелилась в юного эдисона, и Каменюка уже батогом хватил одного из гнедичей, и Сашко уже приспособил кого-то за пачку печенья таскать на склад ящики с макаронами, мешки с крупой, и Волков уже по-своему завлекал старшеклассников, и Смола на кого-то гыркнул: «Это еще что такое! А ну, марш в корпуса!»; и Максимыч уже гнался по столовке за двумя Коперниками, успевшими стащить у него тарелку с конфетами, и Злыдень уже вел за шиворот барахтающуюся гениальность, приговаривая: «Я тебе покажу, як лампочки вывинчивать», и воспитательница из младших классов пришла к директору с жалобой: «Стекло разбили!», и Шаров уже собирал третье совещание и требовал: «Да займите же этих архаровцев, а то с нас штаны поснимают».
А эдисоны и коперники с гнедичами и Кюхельбекерами ножи из столовой похитили, и повар Максимыч суетился, кричал:
— Чем же я теперь буду работать? Все потаскали, ракалии!
— Поснимать бы штаны усим и чертей надавать как следует, — возмущается Шаров.
Это и ко мне отнесено, и к Волкову, и к Максимычу отнесено, и к воспитателям.
— А без штанов даже лучше будет вам, — ехидствует шепотом Сашко, и его противная душа, конечно, уже представила и меня, и Волкова без одежды: сверху и рубаха, и пиджак, а внизу одни волосатые ноги торчат, и лупит нас хворостиной Шаров, и подпрыгиваем мы с Волковым. У Волкова скрипка в руке, а у меня плащ алый со шпагой на ленте розовой. Но и Сашку достается от Шарова:
