И на другой день он собрался в дорогу.
— Я поехал, — сказал он председателю Тоа, — погляжу, как там идут дела.
— Буду посвободней, тоже приеду, — отвечал председатель.
* * *
Весна уже прошла. Небо над Финша обложили слепые тучи, потом хлынул проливной дождь; он находил шквалом — полоса за полосою. Горы по ту сторону долины весь день были затянуты завесой водяной пыли, с головою скрывавшей редких прохожих.
Когда Нгиа, следуя вдоль русла речушки, спустился к подножию горы, солнце клонилось к закату. Кругом, сколько достигал взгляд, не было ни души. Подняв голову, можно было увидеть лишь пятна высохшей травы на скосах холмов да блекло-серое небо. Вдруг из-за холма на лесной опушке выглянула хижина — точь-в-точь одинокий гриб, выросший на гнилом стволе.
Засветло в Наданг не поспеть… Придется остановиться на ночлег.
Невысокая ветхая хижина на сваях похожа на времянку — такие часто ставят на пашнях, но нигде поблизости не было видно вспаханной делянки. Когда-то в таких заброшенных хижинах селились прокаженные или одержимые бесом — те, кого изгоняли из деревень. Не понятно только, кому сейчас могло понадобиться такое жилье?
На краю помоста нагишом сидел старик с повязкой вокруг высокой прически и усердно расщеплял стебли джута, из каких обычно плетут сети. По облику его Нгиа сразу определил: старик этот из племени са. Нож в его руке взлетал кверху, острое лезвие отделяло одно за другим лоснящиеся белые волокна, и они повисали бахромой, точно опущенный полог.
Нгиа поздоровался и спросил:
— Чем это вы заняты, почтеннейший?
Старик высоко поднял седые брови, похожие на пучки джутовых волокон. Рука его, сжимавшая нож — не задержавшись ни на мгновенье, — продолжала расслаивать стебель. Вдруг клинок с силой вонзился в джут. Стебель распался надвое. Нгиа невольно вздрогнул. Уж не случилось ли здесь чего? Отсюда ведь до границы рукой подать, вон она — за ручьем…
Хозяин молча встал и ушел в дом. Нгиа услыхал, как в дальнем углу хижины, где стоял алтарь предков[36] раздалось мерное позвякивание монет в буйволовом роге[37]. Старик заклинал души умерших. Видно, его встревожил приход незнакомца и он вопрошает духов — к добру это или к худу. Вскоре он вышел и уселся щипать джут. Наверно, ответ духов успокоил его.
Бывая в деревнях, Нгиа нередко встречал таких вот стариков — в общем-то незлобивых, но одержимых всяческими суевериями. И он решил, что тревожиться не о чем.
Надвигались сумерки, но старик не бросал своей работы. Нгиа сходил нарезал травы, подвел коня и привязал его к свае под домом. Он уже не раз убеждался: люди здесь, в горах хотя и немногословны, но добры и радушны. И он решил располагаться на ночлег.
Когда совсем стемнело, хозяин наконец разогнул спину и встал.
«Может, он прокаженный, — подумал Нгиа. В деревнях раньше был обычай забивать прокаженных насмерть, и потому люди, даже если они просто начинали кашлять, из страха перед соседями уходили в лес и жили там в одиночестве. Но ноги старика, крепкие и мускулистые, стоят уверенно и твердо, как у рыбака, бросающего с лодки невод. Нет, старик, конечно, здоров. А может, односельчане изгнали его, заподозрив, будто он одержим бесом и насылает на людей порчу? Ведь стала же когда-то жертвой дикого поверья Зианг Шуа с детьми… Что, если здесь в глуши живы еще варварские обычаи? Так оно, видно, и есть: люди считают его одержимым бесом, и потому он не смеет заговорить со мной. Вот беда-то!.. Надо бы сказать старосте Пангу: пусть уговорит старика перебраться в деревню. Не бросать же его здесь одного…»
* * *
Но Нгиа ошибся.
На самом деле все обстояло совсем не так. Старик вовсе не был уроженцем Финша, не болел он проказой и не слыл одержимым бесом. Просто жил, как все старики бедняки из племени са. Дожив в одиночестве до преклонных лет, они оседают обычно там, куда занесут их нужда и скитания, и никому до них нет дела.
Бог знает, когда поселился здесь этот старик. Вот уж который год, если в Наданге хворал кто-нибудь, его призывали в деревню сотворить заклинание. Конечно, и деревенским старцам ведомы были заклятья, но соседи предпочитали звать человека со стороны.
Людям казалось, будто испокон веку живет он в здешних краях. Да и сам старик мало что помнил. Припоминал лишь: с той поры, как подрос и выучился ловить рыбу, плести шалаши, что ставят на лодках, да мастерить помосты на сваях, прошел он — от верховьев до устьев — три реки, покуда на склоне лет не забрел сюда, к берегам Намма.
Так миновала жизнь — в поисках пропитания прошел человек по трем рекам, но осталось у него все та же горькая доля, та же печальная песня. Пел старик хорошо, его голос так и брал за душу. Когда выходил он на рыбную ловлю и, бредя по воде, затягивал «Жалобу услужающего в чужом дому», люди старались уйти подальше, чтоб не слыхать его голоса, но у них не хватало сил уйти; хотелось плакать, хотелось заставить старика умолкнуть, но они сами просили его: «Пойте… Спойте еще про тяжкую нашу жизнь».
В Тэйбак пришла Революция, и деревушки са по берегам ручьев и рек поднялись все как одна. Тэй, понаставившие здесь свои укрепления, дивились храбрости са. И как бы ни свирепствовали они, одинокий старик продолжал работать на Революцию — перевозить бойцов через реку.
Однажды тэй схватили его и увели в крепость.
Офицер стал кричать на старика, а потом толмач перевел его слова:
— Эй ты, пожиратель оленьего мяса, нарушивший закон са! Начальник велит тебе спеть песню!
И тогда старик затянул жалобу — горькую и гневную:
Хозяин из гладкого теса заставил
сложить ему дом;
Щенка потрошит и с банановым цветом
в похлебку для слуг кладет;
Палочками раз загребешь и другой —
мяса не сыщешь,
Очистки одни да шелуха имбиря.
Брюхо набьешь пустыми клубнями мон[38],
В глотке першит и надсадно ноет живот.
Тяжек и жалок жребий слуги
у богатея в Мыонгмуои.
Скрыться бы в Мыонгхоа
боюсь: далеко от родни;
В Мыонгкуай[39] убежал бы —
Отстану от старших в семье.
Пусть же поднимутся воды
превыше высокого дерева ком[40],
Выше вершины высокого дерева зиаузиа[41].
Сгинут пускай до единого
люди из племени са и из племени тхай.
И пусть издохнет у коновязи оседланный конь
И околеет начальник,
что льет себе в глотку вино[42].
Когда офицеру перевели слова песни, он стукнул кулаком по столу:
— Ну уж нет! Не бывать этому! Старый ублюдок своими песнями подстрекает всякий сброд.
Но бить старика не стали и не заставили, как прочих пленных, таскать воду. Утром и вечером ему давали поесть, и он спал целыми днями.
Однажды ночью явился солдат, разбудил старика, завязал ему глаза, взял за руку и повел куда-то.
Шли они долго, потом с глаз его сняли повязку. Старик увидел, что стоит у высокого крыльца, освещенного яркими лампами, а в доме на помосте восседает человек — лицо подмалевано белилами, на голове шапка, одеянье расшито драконами[43]. По обе руки от него стоят двое — лица зачернены, одеты вельможами, в руках мечи.
Государь — это он восседал на помосте — обратился к старику на наречии са:
— Небо сжалилось над племенем са и поставило Нас властвовать над здешним людом. Когда-то са и мео имели в каждом роду старейшин, был и у них свой король и свои письмена. Но они из-за злобы и жестокости киней[44] лишились своего государя и утратили письмена. Ныне же небо прислало к Нам начальников тэй, чтоб сообща искоренить подлые племена кинь и тхай и чтобы са вместе с мео вновь обрели короля, обрели свои письмена. Письмена народа са уже здесь, вон на той горе. Остается лишь вырезать партработников-киней — их ведь не так уж и много, — и письмена спустятся к нам с горы. А ежели кини снова явятся сюда и потребуют лодки для перевоза, сговоритесь меж собой и убивайте их прямо на месте. Когда повстречаешь братьев по крови, передай и им Нашу волю.
Потом государь добавил:
— Всякий, кто верен своему королю, выполнит Наш наказ.
Старик, став на колени, поклонился ему до земли и вдруг увидел выглянувшие из-под расшитого одеянья штаны короля, мятые и обтрепанные, и торчавшие из штанин босые черные, словно поджаренные ступни — точь-в-точь как у него самого.
На другой день старика отпустили домой.
Вернувшись, он все сомневался да прикидывал: виденье то было или явь? То он считал, будто диковинная встреча ему пригрезилась, то вдруг решал: нет, я воочию лицезрел государя. И еще он думал: коль не убьешь партийца, король не примет тебя в свое царство… Но тут он припоминал босые и черные ноги короля, и его снова одолевали сомнения: полно, неужто государь расхаживает босиком по грязи…
