Семен Львович с головой сидел в работе: и в академии, и у себя в мастерской – в проекте. Тем временем близился момент, когда речь о возведении Дворца Федераций шла уже вовсю, несмотря на неспокойный для советского правительства год начавшейся оккупации Европы Гитлером.
Алевтина продолжала успешно обучаться удобной профессии, отсортированной с помощью нижних соседей. При этом наследница борцов с капиталом демонстрировала недюжинную память и быстрые мозги. Со вкусом у нее оставались проблемы: и в отношениях с изучаемым предметом, и в целом по жизни, однако конкретному существованию подобное обстоятельство особенно не мешало, не принималось в расчет и не слишком подвергалось чувственному анализу.
Язык, как ни странно, также давался ей легко, несмотря на изначальный голый нуль, и уже к четвертому курсу Алька довольно бегло изъяснялась по-французски, что вызывало у мужа скрытую гордость за такой гармоничный Алевтинин переход в интеллигентское сословие. Да и сам он тоже ни на чем не прогадал из того, как замыслил личную жизнь и выстроил индивидуальный карьерный забег.
Степан Лукич, отстав наконец от замужней дочери, видя, что та серьезничает в ученье и достойно ведет себя в браке, переступил через принцип и поспособствовал передвижке зятя на следующее место, повыше и посерьезней, в связи с присвоением звания старшего майора, хотя и до положенного срока. Отсюда, если прочее соблюдать, как надо, не допуская грубых ошибок, путь вдоль карьеры мог уже бесперебойно прокладываться и сам, обозначаясь в нужных точках дорожной меткой и отсчитываясь каждым пройденным километром по накрепко врытым заранее путейным столбам.
Зина, которой к этому времени набралось уже двадцать восемь годков, положенного женского расцвета так и не обрела, оставаясь невидной, надежной и слегка пристукнутой прислугой. Она продолжала верно служить всем, кто имел на нее права, каждый свои: Мирские – в силу совместного проживания и заботы по дому, Чапайкин – по руководящей обязанности над осведомителем Домовым.
Раза три-четыре за все годы ее «агентства», пока соседство с Мирскими уверенно набирало взаимное притяжение, Глеб скорее из формального любопытства, нежели по особистской обязанности «пересекался» с Зинаидой один на один, заслушивал короткие отчеты о происходящих внутри семейства делах и выдавал дежурные наставления на будущее. Слушал вполуха, одобрительно кивал, многозначительно покачивал головой и отпускал домработницу с миром. Так шло до той поры, пока у Мирского не случилось неприятное расстройство по мужской части.
Наступивший сороковой год стал круглым для академика – Семену Львовичу стукнуло шестьдесят. В первое утро после окончания несчетных отмечаний, включая всех по кругу: академия, головной проектный институт, собственная творческая мастерская, МАРХИ, горком партии, домашние, прочие почитатели и друзья, – когда Мирский пришел в себя после этого всего, проснувшись раньше обычного на втором квартирном этаже, он ощутил чувственное неудобство в пространстве между бедрами. Там и раньше что-то зрело, медленно, но небеспокойно, сидя глубоко внутри мошонки и изредка подавая оттуда едва ощутимые сигналы слабой эпизодической боли. Но прежде академик не обращал внимания на подобную ерунду, списывая паховую случайность на собственное не по возрасту усердие в амурных делах. Это, думалось ему, как перетрудившаяся мышца, не успевающая хорошо отдохнуть перед очередной работой.
Но на самом деле все выглядело иначе. Левое яичко обволоклось странного вида опухолью, напоминающей по форме голую очищенную грушу. Он боязливо потрогал грушу пальцем и немного придавил. Дополнительной боли не последовало, и Семен Львович немного успокоился. Когда проснулась Роза, он, слегка стесняясь новообразования в паху, все же попросил жену взглянуть на голую грушу, так ему было бы спокойней. Роза глянула, так же чуть примяла пальцами, озадачилась и понеслась звонить Самуилу Клионскому, чтобы немедленно с его помощью искать подходящего специалиста.
Кончилась история невесело, но нестрашно. Образовавшуюся вследствие хронического воспалительного процесса водянку яичка устранили одновременно с удалением хирургическим путем и самого левого яичка, и части семенного канатика. Профессор Мирзоян, отсекший болезненную часть от остального организма, при выписке Мирского из клиники Академии наук пошутил:
– Все с вами превосходно, Семен Львович, не горюйте: недолгая реабилитация и можете возвращаться к молодой жене. На мужском качестве не отразится, – улыбнулся он, кивнув туда, где размещалась неприятность, – а другое вам и не понадобится, надеюсь, – он склонился и похлопал Семена Львовича по скрытой под одеялом лодыжке. – У вас, по-моему, сын уж взрослый, да? Так что наследники в любом варианте гарантированы. Отдыхайте, дорогой мой, и привет милейшей супруге вашей, Розе Марковне.
Назначенный Мирзояном простой держался недолгий срок, гораздо меньший, нежели тот, о котором доктор просил при выписке. Поначалу Мирский дергался, поскольку не имел от Мирзояна разрешения сразу же по приезде из клиники опробовать оперативно усеченную мужскую составляющую в деле. Роза мягко уговаривала обождать, зная порывистость и повышенную пылкость супруга. Честно говоря, новое обстоятельство Семиного здоровья лишь только поначалу заставило Розу поволноваться относительно его состояния. Но уже потом, пообщавшись с Мирзояном и прочитав в медицинской энциклопедии симптоматику этого дела, ход болезни, лечение и последствия и убедившись в полной невозможности рецидива, Роза успокоилась совершенно и перестала нервничать. Для семейной регулярности на какой-то срок Семы хватит еще с запасом; что же касается схороненной от Розиного контроля функции, шустрости не по возрасту, неугомонности не по чину, то здесь кроме пользы не ожидалось ничего неприятного – меньше будет неожиданностей для нетронутого пока остатка здоровья.
Спустя три послеоперационных дня, едва дождавшись четвертого, выходного, и момента, когда Роза отъедет из дому, Семен Львович, повышенно ощущая призывную силу в чреслах и немного волнуясь перед предстоящей проверкой, слетел молодым орланом с верхотуры спального этажа вниз, на прикухонный домашний полигон, к безотказной и безвольной Зине и, не теряя времени, принял боевой вид, чтобы успеть отбомбиться до Розиного возвращения. Раньше он такого себе не позволял – так, чтобы в быстрый промежуток, белым днем успеть совершить короткий набег на территорию прислуги, скоренько овладеть покорной его воле Зинаидой и, натянув поверх трусов пижамные брюки, второпях ринуться обратно, в надежные покои второго квартирного уровня.
Зина покорилась, как обычно, молча, не ожидая ни похвалы, ни доброго хозяйского слова по завершении акта служения Семену Львовичу. В этот раз, заметила про себя Зина, академик был особенно нетерпелив и даже нервничал. Ей было известно, что Семен Львович вернулся только-только после какой-то хирургии, подправлял что-то в здоровье, но чего именно, ей не доложили, а сама она не спросила у Розы, постеснялась.
Он же, не дожидаясь, пока Зина ляжет, привалил ее на край кровати и лихорадочно зашарил под юбкой, пытаясь найти и потянуть на себя ее трусы. Она помогла хозяину, удивляясь тому, как непривычно дрожит он всем телом, и переместила корпус выше, для более ловкого положения у обоих. Но он и сам уже почти успокоился, обнаружив, что страстное желание его заполучить под себя женщину реализуется не хуже обычного, а может, еще и с большей страстью. И тогда, радуясь, что не стал пропащим мужчиной, он перевернулся на спину, обхватил Зинаиду за бедра и со всего пожилого размаха натащил ее на себя, надел до самого последнего упора, так, что она взвизгнула от неожиданности…
А потом Семен Львович, испытывая редкое наслаждение, прикрыл глаза и ритмично заработал тазом, часто и сильно дыша и подсапывая носом, как делает в морозный день перетрудившийся от излишков груза ломовой конь. Дыхание его добивало до Зининого лица, и она, отвернув голову, пыталась дышать носом, чтобы не улавливать ртом скверный стариковский дух, который мешал ей в такие минуты представлять на месте Семена Львовича совсем другого человека: мужчину средних лет, заботливого и верного, вежливого, пускай не образованного, но культурного, как все хозяйские гости, со своим столичным жильем – такого, каким она его себе придумала, о каком мечтала между хозяйскими к ней набегами и которого в этой жизни уже не надеялась встретить.
В этот момент Мирский застонал, задвигался интенсивней, раскинул до отказа веки, и Зина увидала вдруг, что внутри глаз его полностью темно и что белого там нет совершенно. Яблоки были совершенно перекрыты зрачками, разлетевшимися до самых глазных краев. А Семен Львович продолжал стонать, испуская из себя в Зину стариковское семя, и наполняться радостью, которую не удалось сдержать, потому что понял – все у него как и прежде, до болезни, не сумевшей стать роковой, а если по твердому факту брать, что имеется сейчас, в этот конкретный проверочный миг, – еще, может, и лучше.
