Сяохуань стала допытываться, чему он сейчас кивал. Чжан Цзянь не понял: когда кивал? Трубка хорошо пошла, вот и кивнул! Шут с ним, больше вообще не буду кивать. Он хотел одного: чтобы Сяохуань перестала думать о возвращении в поселок, но свой план выкладывать ей пока не собирался.
Если Чжан Цзянь что решил — обсуждать уже поздно. На другой день он вернулся с работы, Дохэ подошла развязать ботинки, но он велел обождать, сначала дело: в следующем месяце переезжаем. Куда? Далеко. Дальше Харбина? Дальше. Да куда, в конце-то концов? В бригаде пока не знают, сказали, какой-то город к югу от Янцзы. Чего мы там забыли? Четверть рабочих с завода туда едут.
Тацуру опустилась на колени, развязала шнурки на ботинках Чжан Цзяня. К югу от Янцзы? Она повторяла про себя эти четыре слова. Пока снимала с Чжан Цзяня ботинки и переобувала его в сухие белые хлопковые носки, перепалка шла своим чередом. Сяохуань ему: я не поеду! Чжан Цзянь: тебя не спрашивают. Почему это надо непременно ехать? Потому что мне чудом удалось попасть в список.
Сяохуань впервые стало страшно. К югу от Янцзы? Она никогда бы не подумала, что доведется и саму-то Янцзы увидать! Сяохуань шесть лет проучилась в начальной школе, но в географии не понимала ровным счетом ничего. В центре ее мира была родная деревня Чжуцзятунь, и даже поселок Аньпин казался чужбиной. После замужества она переехала в Аньпин, и больше всего ее успокаивало, что оттуда до родной деревни было всего сорок ли пути, крикнешь: «Все, ухожу! Баста!» — проедешь сорок ли, и ты дома. А теперь они станут жить к югу от Янцзы — сколько рек и речек течет между Янцзы и ее родной деревней?
Ночью Сяохуань лежала на кане, пытаясь представить, что настанет за жизнь, когда нельзя будет убежать домой, в семью Чжу. Не можешь, а живи, ни отец, ни мать, ни брат, ни бабка, ни невестка не услышат больше твоего «баста!». К ней под одеяло пробралась рука, взяла ее руку. Ладонь Сяохуань была вялая, неживая. Рука притянула ее ладонь к себе, прижала к губам, тем самым, что так неохотно шевелятся при разговоре. Губы эти повзрослели и были уже не такими пухлыми, как при первом поцелуе, теперь их покрывали сухие морщинки. Губы раскрылись, обхватили кончики ее пальцев.
За ладонью он утащил к себе под одеяло всю руку. А потом и саму Сяохуань. Прижал к себе. Он знал, что Сяохуань — балованная деревенская девчонка, которая дальше своей околицы ничего и не видала. Он знал, как она напугана, и ему было известно, чего она боится.
А Сяохуань все-таки поумнела. Дожив до тридцати, поняла наконец, что иной раз буянь, кричи, а все не впрок — например, если муж твердо решил: едем на юг.
Глава 4
Обнимавший три озера новенький городок одной стороной упирался в южный берег Янцзы, а с другой его обступили девять невысоких гор. Горы Хуашань и Юйшань — одна высотой пятьсот метров, вторая шестьсот с небольшим — напоминали гигантский бонсай. Лес в горах был что надо, и в непогоду ветер так свистел в соснах, что слышно было даже внизу. По подножьям гор взбирались вверх новенькие здания из красного кирпича. Поднимешься на вершину, глянешь на зеленые горы и красные дома — и не захочешь, а прокричишь: «Да здравствует социализм!»
Все дома были по четыре этажа, семья Чжан Цзяня жила на четвертом, в самой дальней квартире, так что соседи не заглядывали к ним, невзначай промахнувшись дверью. Чжаны занимали две комнаты с коридором, достаточно широким, чтобы поставить обеденный стол. Перегнешься через балкон, глянешь налево — а там пологий горный склон с ковром из красно-золотых цветов.
Всю беременность Тацуру не выходила из дома. В тот день ближе к вечеру надела брезентовую спецовку Чжан Цзяня, разом укрывшую ее огромный восьмимесячный живот. Кряхтя, приковыляла к склону горы, хотелось все-таки посмотреть, что это за цветы распустились и в горах будто вспыхнул пожар. Подошла ближе и расстроилась: оказывается, это не лилии катакури, что росли на горе у деревни Сиронами. Катакури распускаются в апреле, а летом им на смену приходят лилии ямаюри, те еще красивей. Сяохуань с Ятоу забирались на гору и приносили оттуда сосновые шишки, дикий лук, сельдерей, а цветов ни разу не набрали.
Под тяжестью угрожающе большого живота Тацуру шла, немного отклоняясь назад; не видя, куда ступает, хваталась за деревья, то за одно, то за другое, медленно поднимала себя наверх. Мартовское солнце уже припекало, и скоро она разделась до майки. Спецовку свернула в узел и привязала рукавами к спине.
Вблизи было видно, что на красно-золотых лепестках растет тонкий пушок, а тычинки будто выглядывают из бутона. Когда Ятоу становилось что-то интересно, ее глаза раскрывались, как цветы, и верблюжьи Эрхаевы ресницы тоже превращались в черные тычинки. Тацуру часто видела отражение своего лица в черных, как дно колодца, глазах Ятоу. Девочка звала ее тетей, а Сяохуань мамой, но когда Тацуру ловила ее щекотный пушистый взгляд на своей щеке, тыльной стороне ладони, затылке, ей казалось, что шестилетнюю Ятоу не так-то легко одурачить, головка у нее соображает хорошо. Кем же друг другу приходятся эти трое взрослых? Совсем скоро у Ятоу появится свой ответ. Тогда-то втайне от всех они станут матерью и дочерью по-настоящему.
Вдали переливчато прогудел заводской поезд, свисток был чуть выше и глуше, чем у обычных составов, он доносился словно из другого мира.
У Тацуру на всей земле не осталось ни одного родного человека, и ей приходилось лепить родных из своего тела. Забеременев, она украдкой кланялась покойным родителям: в животе подрастает еще один близкий.
Пару месяцев назад, когда они с Ятоу мылись, девочка вдруг оттопырила мягкий пальчик и провела им сверху вниз по коричневой полосе на животе Тацуру: тетин живот здесь открывается и закрывается? Тацуру ответила: здесь. Пальчик Ятоу надавил сильнее, ноготок больно впился в кожу. Но Тацуру не шелохнулась — пусть Ятоу спрашивает дальше. Та и правда опять заговорила: «Открывается, и отсюда выходит человечек». Тацуру с улыбкой глядела на завороженную Ятоу. «Я вышла, и животик закрылся, а для братика опять откроется». Ятоу с силой водила ноготком вверх-вниз по животу, словно хотела прямо сейчас открыть его и разделаться с ложью, которую придумали взрослые.
Оказалось, что с двумя охапками красно-золотых цветов каждый шаг вниз дается с трудом. Тацуру нашла камень, села. Заводской поезд с протяжным воем шел из одного конца пути в другой, потом раздавался новый гудок, и с платформы отходил следующий состав. Тацуру закрыла глаза — этот долгий гудок был звуком ее детства. Дети деревни Сиронами подрастали под стук поездов, японские продукты, одежду и все японское привозили в деревню на небольших составах. Она почти ничего не помнила о родине, ее Японией были аккуратно расфасованные по ящичкам, умело проложенные водоросли нори и тючки тщательно свернутого ситца, которые приезжали в деревню на поезде. В Сиронами жил немой, он ни слова не мог сказать, зато умел в точности изобразить паровозный гудок. Закрыв глаза, Тацуру сидела на камне, и казалось, что это не состав сталеплавильного завода вдет где-то вдали, а немой веселит ребятишек.
И доктор Судзуки тоже сошел к ним с поезда. Он носил белоснежные перчатки, черный цилиндр, синий с красноватым отливом европейский костюм, а ходил так: сначала делал шаг тростью, потом два шага ногами — ни трость не мешала ногам, ни ноги трости, — и прогуливался по проселочной дороге, словно по расцвеченному фонарями проспекту Токио или Осаки. Скоро она узнала, что вместе с тростью у доктора Судзуки будет целых четыре ноги: ниже левого колена у него стоял протез.
Из-за этих-то дополнительных ног ему и пришлось уйти с фронта. Доктор Судзуки был великолепен, и Тацуру верила, что Токио и Осака так же восхитительны, как он. Деревенские девушки были единодушны: доктор прекрасен, хоть война и лишила его ноги. В последние дай деревни Сиронами доктор Судзуки сбился со всех своих ног, живых и механических, он бегал от крыльца к крыльцу, уговаривая односельчан ехать с ним на поезде в Пусан, а оттуда на пароходе в Японию. Он говорил, что советская армия неожиданно объединилась с американцами и британцами, они ударят со спины, из Сибири. Вся деревня пришла с ним на станцию, но поезд увез разъяренного доктора одного, а люди стояли и смотрели ему вслед. Тацуру казалось, что в последнюю секунду взгляд доктора Судзуки упал на ее лицо. Она верила, что загадочный доктор умел читать чужие мысли. Он должен был знать, как хотелось Тацуру уехать с ним.
