Едва Лялька кое-как немного подросла, Божена отправила ее к бабке в деревню, как она объясняла, «на природу». Но когда девочке исполнилось шесть лет, бабка преставилась, и Божена была вынуждена снова примерить на себя роль матери. Эта тендерная примерка длилась недолго, и Лялька очутилась в интернате.
Никому не нужная девочка не унывала и быстро приспособилась к новой обстановке. Нахватавшись от бабки диалектных словечек, она смешила собратьев по заточению своей манерой выражаться. «Тю, девки, не собрешетьтесь![6] Не фулюганьте,[7] я вам говорю!» — кричала она на малышей. Но уже ко второму классу Лялька разговаривала как все. Училась она легко. Не в том смысле, что звезды с неба хватала, просто и к двойкам, и к пятеркам относилась с одинаковой радостью. Она вообще была всем довольна и всегда улыбалась. Даже когда других детей забирали на выходные, а она оставалась в интернате. Ляльку часто били за эту идиотскую улыбку. Она плакала, отсиживалась под лестницей, прикладывая к ушибам и ссадинам листья подорожника, и снова возвращалась с улыбкой и каким-то болезненно обезоруживающим взглядом.
После окончания интерната Лялька устроилась в кулинарный техникум — единственное место, где для поступления было достаточно одной ее лучезарной улыбки. Ей дали обшарпанную комнатку в замызганной коммунальной квартире на Васильевском острове, окна которой выходили в узкий питерский колодец. Кроме Лялькиной, в квартире было еще три комнаты. В одной жила согбенная старуха ведьминекого вида. Она редко выходила из своего склепа, и то преимущественно по ночам, а потом также тенью возвращалась обратно с ковшиком какого-то подозрительного варева в крючковатых трясущихся ручонках. Во второй комнате жила семья людей неопределенной национальности. Почти каждый день популяция их росла, а после очередной милицейской облавы сокращалась до вечно беременной кривоногой замухрышки Заины и тощего и гибкого от постоянного торчания Хакима. Куда девались дети из чрева Заины, было тайной, покрытой мраком… Дверь в третью комнату, обитая грязно-желтым дерматином, была всегда закрыта и напоминала своим внешним видом запечатанный конверт. Раз в месяц в квартире появлялся плюгавый дяденька интеллигентного вида и в очках, который, не входя в комнату, забирал квитанции на оплату коммунальных услуг и удалялся восвояси.
Как-то так исторически сложилось, что у Ляльки не было друзей. Хотя ей казалось, что их тьма тьмущая, это была лишь видимость. На самом деле Лялькой было удобно пользоваться. Кому-то негде было жить, и гостеприимная Лялька всегда с радостью спешила на помощь случайным знакомым. А в один прекрасный день по возвращении домой она не обнаруживала жильца и недосчитывалась каких-нибудь безделушек. Благо у нее их практически не было — не задерживались надолго. Другие просто кормились у хлебосольной Ляльки, которая устроилась работать на кухню в близлежащий ночной клуб и регулярно приносила оттуда продукты и выпивку. Многие брали у нее деньги в долг. Ей было трудно отказать, и, растерянно улыбаясь, она уже в первые дни после зарплаты оказывалась на мели. А должники благополучно скрывались из виду, и наивная Лялька бестолково перебирала написанные для отвода глаз многочисленные расписки-пустышки. «Ничего, значит, им нужнее, а я еще заработаю», — повторяла она бабушкины слова.
Однажды у Лялькиных восточных соседей гостил красавчик Фархуд: грудной голос, гибкое тело, длинные иссиня-черные волосы, красивые темно-карие глаза с поволокой и не различимыми на взгляд зрачками — то ли от принятой дозы, то ли от природы. Он таинственно улыбался Ляльке, она наивно хлопала белесыми ресницами и растерянно улыбалась в ответ. Вечером соседи пригласили Ляльку на плов, а заодно впервые в жизни накурили ее паровозом. Сладким обжигающим дымом угощал ее волоокий Фархуд. Он держал ее красивыми руками за шею и периодически впивался в ее нецелованный рот своими сухими губами.
Когда Лялька почувствовала тошноту, головокружение и незнакомую прежде сладкую тянущую тяжесть внизу живота, она засобиралась домой и, шатаясь от стены к стене и глупо хихикая, направилась в свою комнату. Как только она закрыла за собой дверь и выключила свет, в комнату неслышными мягкими шагами зашел Фархуд. Он медленно, как во сне, изобразил крест из своих тонких губ и указательного пальца, по-змеиному издал протяжный «ш-ш-ш-ш» и, целуя Ляльку в шею и жарко дыша, отнес ее на кровать. Лялька не сопротивлялась — не было сил. В тот момент она уже любила Фархуда и была счастлива видеть над собой его мерно раскачивающееся бледное лицо с полузакрытыми миндалевидными глазами. Он крутил покорную Ляльку, мял ее, как пластилин, раскачивал на своих сильных руках, как на качелях…
Утром Ляльку разбудил телефонный звонок. Она растерянно осмотрела мятые окровавленные простыни — Фархуда рядом не было. Лялька с трудом поднялась с постели и, шатаясь, направилась к телефону. Кто-то нетерпеливый на том конце провода уже положил трубку, и на ее хриплое «Але» ответили короткие гудки. Лялькино нутро болело, а по внутренней стороне бедра медленно текла теплая капля черной крови.
То ли с горя, то ли по причине тотальной растерянности от произошедшего Лялька в первый раз напилась. В один из выходных она по инерции забрела в клуб, в котором работала, выпила коктейль, потом еще один, и еще, и еще… Сначала ей было дико весело — она забралась на сцену и самозабвенно предалась пляскам у пилона. Посетители клуба улюлюкали, свистели, совали ей деньги. Вдруг Лялька разревелась и сползла вниз. Домой ее почти бездыханное тело отвозил странного вида мужчина по имени Георг. Лялька еле ковыляла на сломанных каблуках и горько ревела, размазывая по лицу черные слезы и сопли.
Наутро Ляльку вдохновенно выворачивало в заботливо принесенный Георгом соседский тазик. Ей казалось, что она выблевывает свою придуманную по глупости и укурке любовь. Георга происходящее нисколько не смущало, и он рассказывал Ляльке душещипательную историю о том, как ему изменил возлюбленный, с которым они не так давно сплелись в Сети. Георг по провинциальной наивности своей приехал к нему в Питер, и какое-то время они самозабвенно трахались до мозолей на причинных местах. Но возлюбленный Георга быстро заскучал и нашел ему замену. В общем, теперь Георгу негде жить, а возвращаться домой неохота и бла, бла, бла… Лялька разрешила собрату по несчастью пожить у нее.
Какое-то время все шло нормально. Георг грустил, вздыхал и мало разговаривал. Иногда он ходил с Лялькой в клуб. Вопреки логике после той пьяной Лялькиной выходки хозяин клуба предложил ей танцевать у пилона. И она согласилась. Не потому, что хотела, просто не смогла в очередной раз отказать. Ее стройное тело без одежды смотрелось намного лучше, чем в мешковатых футболках и джинсах, а огненный цвет волос под клубными софитами выглядел эффектно. Некрасивость ее лица в полумраке была не заметна. Зато посетителей умиляла ее наивная улыбка. Лялька танцевала, как жила, легко, словно порхая.
Георг начал пить и приходить под утро злым, вымотанным. Однажды он, воняющий перегаром и небритый, залез к только что вернувшейся из клуба Ляльке в постель, закрыл ей рот своей шершавой мозолистой ладонью и, видимо приняв ее за своего неверного благоверного, привычным для себя способом отомстил за пережитую обиду. Ляльке казалось, что ее разрывает изнутри. Она слышала свой заглушённый огромной рукой крик как бы со стороны — так визжала свинья, когда ее резали на бабушкины похороны. Хрипя, Георг схватил лежащую к нему спиной Ляльку за волосы и резко ударил ее лбом о стену. Когда она очнулась, в комнате уже было темно. У нее кружилась голова и тошнило.
Георг больше не появлялся. А Лялька по-прежнему танцевала в клубе, как пушинка кружась вокруг пилона. Почти каждое утро она уезжала с одним из посетителей клуба, но каждую новую ночь появлялась на сцене со своей неизменной легкостью и лучезарной улыбкой. Казалось, что она не касается ногами пола. И каждый день это ощущение Лялькиной потусторонности только усугублялось.
Умерла Лялька тоже легко и не касаясь земли — в авиакатастрофе. Ее останки так и не были обнаружены. Но ее смерть не стала ни для кого трагедией: о ней никто никогда не думал, не вспоминал, ее никто не ждал и не любил. Когда я пришла к ней вернуть долг, в ее шкафу рылась и с трудом натягивала на свои дынеподобные буфера Лялькины почти детского размера кофточки какая-то красномордая толстая бабища. Она представилась Люсей. На столе, куда я положила принесенные для Ляльки деньги, стояла клетка с попугаем. Он деловито перетаптывался с лапы на лапу и Лялькиным слегка хрипловатым голосом повторял две фразы: «Бабушка, я устала. Забери меня отсюда. Бабушка, я устала…»
Слава Швец (santagloria)
Четыре короткие встречи
