Улитка был человеком увлекающимся, причем правильно увлекающимся — человеком, созвучным эпохе. Он, попросту говоря, виртуозно ловил волну и летел на ней до самого берега. Помню его с ирокезом и в напульсниках, черно-белым готом (две недели), лощеного в галстуке и ненужных, но очень стильных очках, гранжевого и псевдонебрежного, с очень дорогими дырами на темно-серых штанах. На пятом курсе он отрастил длинную челку, перекрасил ее в цвет вороного крыла и сменил рваную экипировку на розово-черные полосы эмо. На наши деловые встречи он являлся теперь с опозданием, много и натужно вздыхал, поправляя браслеты с черепами, вяло грозился самоубиться и вываливался из узких брючек, торгуясь за каждый листок реферата (это, впрочем, было не внове). На сайте нашего факультета появились мрачные вирши за его подписью. Не знаю, кто их ему варганил — я отказался наотрез. Вообще, Улитка был удивительно беспечен по части выходящих под его именем творений, которые он в лучшем случае бегло просматривал. Однажды на перемене Женьку остановил декан и стал петь дифирамбы какому-то его рассказу, завалил его вопросами, но горе-писатель только мычал что-то невразумительное и под каким-то предлогом улизнул. «Я его даже не читал» — признался он мне, давясь со смеху. Какое-то время Улитка всерьез подумывал о романе и долго похвалялся, что ему достаточно прочесть первую и последнюю главу книги, чтобы знать о ней больше автора. Гениальная задумка, однако, в жизнь так и не воплотилась: то ли у Женькиного негра-многостаночника случился творческий кризис, то ли партнеры не сошлись в цене (что вероятнее), и литературный зуд моего беспокойного знакомого перешел в зуд иного рода.
Примерно то же случалось с улиткиными увлечениями, черепа и полосы эмо исключением не стали. Месяца два он прилежно рефлексировал, а потом вдруг вся меланхолия с него слетела — быстро, слишком быстро даже для Улитова. Оказалось, что он — всегда такой осторожный — нарвался на истинных эмо, а те с первого взгляда просекли, куда ветер дует, и обрезали его вороненые лохмы. Он чудом вырвался на волю, оставив врагам черный свой сувенир, и с поля брани ломанулся в парикмахерскую, где оставшуюся на голове растительность сбрил. Но и здесь паршивец не прогорел (он никогда не прогорает): на следующей неделе какой-то очень знаменитый ведущий проделал ту же процедуру, и мода на загорелый череп прогремела на всю страну.
Не умея двух слов связать на бумаге, Улитка, тем не менее, мнил себя личностью творческой и непостижимой, своего рода художником. Отчасти так оно и было: у него, как у Пикассо, были свои периоды — голубой, розовый, африканский, и из каждого он выходил пухлявый и чистенький, как амур на валентинке. Я завидовал его жовиальному нутру, его железному желудку, с одинаковой легкостью переваривавшему стальные цепи и лак для волос, завидовал той флюгерной вертлявости, с которой он улавливал жизнь. Люди Женькиного сорта не становятся власть имущими только при крайне неудачном расположении звезд, да и то, если очень хорошо над этим поработают.
Не помню, чтобы мы с ним когда-нибудь говорили по душам: я для этого слишком скрытен, он — слишком хитер. Правда, на третьем курсе, когда мы всей группой праздновали горку, он то ли с перепоя, то ли из каких-то своих скрытых соображений, под строжайшим секретом поделился со мной своей сокровенной мечтой — о некоем шикарном, баснословно дорогом темно-синем с пурпурными маками галстуке «от такого-то». Я не сдержал пьяного смешка, а он, как будто даже протрезвев, обиженно икнул и гордо удалился.
Каково же было мое удивление, когда я, устроившись техническим переводчиком в нашу заплесневелую жестянку, обнаружил там Женьку. Просиживание штанов за чисто символическую мзду было совсем не в его правилах. Выглядел он неважно, как после тяжелой и продолжительной болезни, но одет и напомажен был, как в старые добрые времена. Волосы его отросли и темно-рыжими (какими их и создала природа) космами спускались на безмятежный лоб. Он был теперь на распутье: поглядывал в сторону панк-рокеров и экспериментальных металлистов, мечтал о политической карьере, беспардонно коверкал украинские слова и щеголял затертыми до дыр афоризмами великих. В том, что Улитка не изменился, я смог убедиться в первый же день на новой работе, когда он без экивоков предложил мне свои услуги в качестве литагента («Но ты же в этом не в зуб ногой!» — «Ничего, я мигом раздуплюсь. Я схватываю на лету. Не ссы, старик, мы с тобой такую кашу заварим! Они все закачаются!» — «Не надо каши. К тому же, я ничего не писал уже пять лет». — «Так напиши». — «Почему бы тебе самому не написать?» — «Нет уж, корпеть годами над сотней страниц — это не для меня!»). Недели две он кружил надо мной, как чопорная оса над банкой варенья, сулил лавровые венки и фанфары, но, убедившись в моей непреклонности, с обидой и недоумением отступил. Затею литературного тандема Улитка отставил, меня он, однако, отставить не мог. Он приспособился брать у меня взаймы, никогда не возвращая долга, и я с безразличием этому попустительствовал. Вообще, как он умудрялся жить с присущим ему размахом на тот пшик, который ему выплачивала наша контора, даже если допустить, что он пользовался неограниченным кредитом не только у меня, оставалось загадкой. Дуновения каких пассатов он дожидается в нашей безвоздушной конуре, я тоже понять не мог.
И вот, значит, в продолжение этой вереницы загадок, я очутился в его кривом домишке.
— Что ты здесь делаешь?
— Пришел к тебе в гости.
— Женечка, пригласи гостя к столу, — подливая кофе мужу, сказала Женькина мать.
— Он на диете, — нагло соврал тот и уволок меня из кухни.
— Но, Женя, ты не доел, — понеслось нам вослед.
— Потом, потом.
Аккуратно притворив дверь, Женька злобно уставился на меня. От него пахло картошкой, солью, маслом и домашним теплом. И кто бы осмелился сейчас предположить, что он когда-то был готом! Кофейные жемчужины глаз настороженно поблескивали. Мне даже показалось, что они вращаются. Он напружинился, как кот пред прыжком: не человек — воплощенное недоверие. Меня же тянуло посмеяться.
— Чего лахаешь?
— Ты такой зеленый, — сказал я.
— Обойдемся без сомнительных комплиментов.
— Но ты и в самом деле…
— Ты для этого сюда притащился? Сказать, какой я зеленый?
— Улитов, не злись. И почему ты никогда раньше меня не приглашал? У тебя здесь неплохо, — соврал я.
— Ага. Чего ты хочешь?
— Говорят же тебе, просто проходил мимо, решил зайти. Тем более, что мобильный у тебя как всегда отключен, а к домашнему телефону никто не подходит…
— Домашний тоже отключен. За неуплату.
— Неужели?
— И кабельное.
— Гм.
— А свет отключают так часто, что мы привыкли ужинать при свечах. Романтика.
— Гм.
— И воду грозятся отключить, за неуплату.
— Да, без горячей воды никуда, — нашелся я.
— Угу. Только без холодной. Горячей здесь отродясь не было.
— Мне очень жаль. — Я чувствовал себя Марией Антуанеттой, брякнувшей про пирожные.
— Мне тоже.
— А знаешь, у вас тут девочка каталась…
— Какая девочка? Чего ты хочешь? Выкладывай и уходи. Я занят.
— Ладно, — сдался я. — Меня интересует Жужа.
— Вот как. — Лицо его исказилось знакомой гримасой начинающего шамана. Дурной признак.
— И этот ее карлик.
— Это не ее карлик. Это мой троюродный дядя.
— Твой кто?
— Дядя.
— Но ты же говорил, что ничего о Жуже не знаешь. И вдруг — дядя.
— Я только вчера узнал. Родители все от нас скрывали.
— Удивительно, прямо как в мыльной опере.
— Он в некотором смысле позор семейства. Пария.
— Сочувствую, но все таки… вернемся к Жуже.
— Она его любовница.
— Что?
— Спят они вместе, вот что.
— Ты спятил!
— Ничуть.
— Не ври.
— Я никогда не вру на пустой желудок.
— Что?
— Ты не дал мне поесть.
— Да я не об этом! То, что ты тут мне впариваешь, ни в какие ворота не лезет!
— Почему же? Мой дядя довольно интересный мужчина. Хоть и низковатый…
— Он карлик!
— Я замечаю в тебе некоторую враждебность к карликам и моему дяде в частности.
— Но как она может…
— А она вообще с выкрутасами. От таких добра не жди. Особенно когда они слетают с катушек. Работу меняет каждые два месяца. Без всякой видимой причины.
— Какая к черту работа… Нет. Ты шутишь. Признайся.
— Еще раз повторяю: у них роман, связь, интрижка. Называй, как хочешь. И не делай таких глаз. Карлики тоже имеют право на счастье.
— О господи.
Дверь на кухню приоткрылась, выпустив картофельный пар и требовательное:
— Бабушку кормили?
Женька тут же ее захлопнул.
— Это все?
— Нет. Меня интересует книга.
— Я же говорил, она…
— Да, но я хотел бы прочесть.
