— Расскажи мне о Саллином дружке, — попросил Ландис.
— Он — немец, — сказал Чарли. — Из Восточного Берлина. «Выбрал свободу».
— Кто его привел? — вскипел Грейвс. — Норман?
Эрнст был тут, там, везде. Стоило достать сигарету, как Эрнст подскакивал с зажженной спичкой. Стоило допить рюмку, как Эрнст хватал ее и кидался за другой. Стоило завязаться спору или флирту, и тут Эрнст подлетал с тарелкой, навязывал — как нельзя более некстати — закуски.
Чем враждебнее к нему относились, тем больше он рвался угодить и тем большим прилипалой представал. Салли, как можно более мягко, пыталась угомонить его, убедить, что вечеринка это тебе не гонки, но он не мог угомониться. Салли услышала, как кто-то обронил: «Типичный немец», и в ожидании неминуемой стычки убито опустилась в кресло.
На этот раз Винкельман припас, кроме Хортона, и других примечательных лиц. Ему удалось залучить одного англичанина с женой. Не бог весть какого кинорежиссера, сэра Джеймса Дигби, и его жену — начинающую актрисульку. Прорвись на прием к южным плантаторам двое издольщиков, впечатление они произвели бы примерно такое же.
Норман слышал, как Винкельман сказал Плотнику:
— Нет, ты посмотри на ее буфера, — и зашептал что-то ему на ухо.
— Да ты что, — плотоядно облизнулся Плотник. — Не может быть.
Валери Дигби — ее тугие жаркие груди были наполовину высвобождены, наполовину забраны черным кружевом платья — расточала улыбки, подначивая окруживших ее пузанов; вызов принял Боб Ландис, высокий, весь в твиде, одно слово, писатель. Боб погнался за ней, как за бабочкой, и, загнав в угол, загородил спиной. Норман с завистью наблюдал за ним.
С Бобом он познакомился в 1939-м, в Нью-Йорке. В тот вечер, когда Норман попал к Бобу, между ним и его подружкой, худущей брюнеткой, театральным декоратором, развертывалась жестокая ссора. Боб получил предложение поработать летом в Катскиллах[81] — писать репризы. Брюнетка грозилась уйти от него, если он на это пойдет. Но Боб был по уши в долгу, содержал мать и всё твердил, что его книге только на пользу, если он на пару месяцев оторвется от нее. По мере того как ссора разгоралась, в квартиру, где горячей воды и той не было, набивалось все больше и больше народу, и на самом накале ссоры, когда гульба уже шла вовсю, ссора, несколько притушенная шуточками и остротами гостей, вдруг угасла.
С тех пор трое из молодых людей, встреченных им в тот вечер, прославились. Остальные, как и Боб, более или менее преуспели. Но в тот весенний вечер 1939-го среди них были два защитника Мадрида, они были молоды, талантливы, мужчины хороши собой, женщины прелестны, впереди — через два, максимум три года — маячила слава, и у всех энтузиазм бил ключом. Девушки, вспоминал Норман, были просто загляденье, мужчинам — сам черт не брат. А уже под утро кто-то подошел к окну и крикнул: «Смотрите, Господи ты, Боже мой!» Даже над Ист-Сайдом занималась заря.
В следующий раз Боб Ландис напомнил о себе подписью на чеке на пять тысяч долларов — пожертвовании в пользу Американской лейбористской партии[82]. Из Катскиллов Боб перебрался в Голливуд. Стариканы из могикан, как прозвал их Чарли, разошлись. Потому что третий из прославившихся членов компании — в тот вечер дадаист, а ныне ловкий бродвейский драмодел — наделал больше шума, чем все они, вместе взятые, назвав пятнадцать лет спустя на заседании Комиссии тех, кто в тот вечер был в квартире, и кое-кого из тех, кого там не было.
— Он был вожаком в гитлерюгенде, — сказала Зельда Ландис.
— Если хотите знать мое мнение, — сказала Чарна Грейвс, — порой Норман Прайс заходит слишком далеко.
— Норман ожидает от людей доверия друг к другу, — сказала Джои, — вот в чем его беда. Вот почему… — Вот почему я его люблю, подумала она.
— О чем только Норман думал — этому парню здесь не место, — сказала Зельда.
— От немцев у меня мороз по коже, — сказала Молли Плотник.
— Они говорят о нас, — сказал Эрнст.
— Милый, не принимай это близко к сердцу. Вряд ли можно было ожидать, что они расположатся к тебе с ходу.
А сама подумала: зря мы пришли. Норман, должно быть, рехнулся — ну как он мог привести сюда Эрнста.
— Салонные большевики — вот они кто, — сказал Эрнст. — Посмотри на того, с трубкой. Навидался я таких типов.
Перед ними закачался Норман — он явно перебрал.
— Веселитесь? — Голос у него был виноватый.
— Вовсю, — сказала Салли.
Над Норманом, как надвигающаяся гроза, чуть отступив, нависал Карп: поджидал, когда он соберется уходить.
— Мне жаль, — сказал Норман. — И как я не сообразил…
— Да, — сказала Салли. — Вот именно как.
— Ну, что бы им поговорить со мной. — Язык у Эрнста заплетался. — Что бы им дать мне шанс.
— Вы оба напились, — сказала Салли. — Стыд какой.
Эрнст встал, его шатало. Лицо у него горело.
— Я хотел бы…
Салли изумилась. Никогда еще Эрнст не держался так смиренно. Уж не демонстрировал ли он перед ней, такое у нее было чувство, все свои обличья, одно за другим — проверял ее, что ли.
— …хотел бы стать вашим другом, — сказал он.
— Да-да. — Норман улыбнулся, насколько мог благожелательно. — Разумеется.
Как только он отошел — налить себе еще, Карп взмахом трости подманил Эрнста и Салли.
— Я хочу вас кое с кем познакомить, — сказал он. — Идем.
Ребячество. Чистое ребячество, Норман это понимал. Тем не менее, как только вошел в туалет, выдавил зубную пасту и вывел на зеркале надпись.
Хортон выбил трубку о каминную полку, продул ее и потянулся за бокалом.
— Что бы ни случилось, — сказал он, — мы ни в коем случае не должны терять веру в американский рабочий класс.
Карп прорвался сквозь сгрудившихся вокруг Хортона гостей.
— Вот, мистер Хортон, тот парень, — сказал он, — с которым я хотел вас познакомить.
Салли разыскала Нормана в холле — он разговаривал с Сидом Дрейзином.
— Скорей, — сказала она. — По-моему, Карп строит какие-то козни против Эрнста.
— Надо думать, — сказал Карп, — вам с Эрнстом есть о чем поговорить. Эрнст был не последним человеком в ССНМ.
— Вы здесь в командировке? — спросил Хортон.
— Нет, — сказала Салли. — Он бежал. Эрнст считает, что там невозможно жить.
Норман сжал ее руку.
— Вы были студентом? — спросил Хортон.
— Нет.
— Потому что, если бы вы были студентом и сыном рабочего, в Восточной Германии вам бы дали стипендию, ведь так?
— Так. Но учиться мне пришлось бы тому, что требуется.
— Тому, что требуется обществу, вы хотите сказать?
Вокруг дружно заулыбались.
— Он же был в гитлерюгенде, — сказала Зельда Ландис. — Чего от него ждать?
— Зельда, — остановил ее Боб Ландис.
— В гитлерюгенде состояли все, — сказал Эрнст.
— Вы хотите сказать все, за исключением тех, кто погиб в газовых камерах, — сказал Хортон.
— Норман, — сказала Салли, — Норман, ну, пожалуйста…
— Те, кто примкнул к нацистам ради привилегий, теперь — ради того же — вступили в СЕПГ, — сказал Эрнст. — Всего-то и нужно было отколоть значок гитлерюгенда и приколоть значок ССНМ.
— От ваших слов разит антикоммунизмом.
— Как-никак вы были членом гитлерюгенда. Вот так-то.
— Но…
— Будь вы сыном рабочего, в Восточной Германии вам дали бы стипендию, вы же не станете этого отрицать. Но вы не желаете учиться тому, что требуется обществу. Значит, вы, как я понимаю, исповедуете полную свободу личности?
— Как сказать, я…
— Для Гитлера свобода личности была священна.
Улыбки, улыбки вокруг.
— Таких, как он, надо расстреливать, — сказала Чарна Грейвс.
— Отвечайте, Эрнст, не отвиливайте. Ведь вы хотели бы, чтобы Восточную Германию «освободили»?
— Я хотел бы, чтобы Германия была свободной, но…
— Не трудитесь объяснять. Все и так ясно.
— Они, как прежде, устраивают грандиозные парады, — кипятился Эрнст. — Они, как прежде, ходят в форме. Тогда мы маршировали во славу Гитлера, теперь во славу…
— Во славу мира, — сказал Хортон.
— Мира. — Эрнст затряс кулаком перед носом Хортона. — Если я еще раз услышу это слово, я закричу.
— Не вижу смысла продолжать дискуссию, — сказал Хортон.
Между Эрнстом и Хортоном встал Норман.
— Как вы смеете судить об этом парне с кондачка? — сказал он.
— Вы тот самый Норман Прайс? — спросил Хортон.
Норман кивнул.
— Интересно, что подумал бы ваш отец, если бы увидел, как вы заступаетесь за этого нацистика…
— А я думаю, Хортон, что вы — изувер. И меня от вас тошнит.
— Теперь мы знаем, на какой он стороне, — сказал Бадд Грейвс.
— Вот как? — Боб Ландис еле ворочал языком. — И на какой?
