Свежевыпавший снег посвёркивал, как будто даже подмигивал «фейерверкерам», и они, обычно серьёзные и сосредоточенные на своих проблемах, заулыбались. А Павлушкин и ещё парочка человек прямо стали смеяться. Но не на лицах у артиллеристов показались смех и улыбки, а в руках и ногах за работой. Труд в армии даже для тунеядцев стал отдушиной, почти счастьем, потому что за делом «духов» не принято было трогать, и они могли на время забыться. Плюс ко всему с рабочими командами, как правило, посылался один сержант, а это почти свобода, если, например, этот сержант — Павел Птица.
Птица был добродушным «слоном». «Духи» любили его, потому что он редко использовал их для личных нужд. Из-за такой нормальной для гражданки и ненормальной для армии человеческой позиции этому сержанту курсанты стремились угодить добровольно. У Птицы слегка косил правый глаз, поэтому он казался всем несколько рассеянным и погружённым в свои мысли. Сержант часто говорил, что ему плевать на курсантов, но все чувствовали, что он врал. Птица любил людей, но считал нужным это скрывать, потому как полагал, что за это его будут больше уважать. Сержант не ошибся. Проницательные «духи» уважали его и за то, что он всех и вся любит, и ещё больше за то, что он тщательно прячет это. Сержант не считал нужным показывать свои чувства только по отношению к тувинцам, с ними он вошкался, как отец с детьми.
Птица был несчастным сейчас. Праздник труда разворачивался перед его глазами, а он был вынужден оставаться сторонним наблюдателем. Ему хотелось влиться в рабочий пир и разгуляться во всю силу молодости. Его чувство было сродни тому ощущению, которое испытывает человек, проходя мимо дома, где идёт весёлая пирушка. Птица завидовал подчинённым, но вынужден был оставаться в бездействии, потому что субординация — превыше всего. Ему было холодно, но он не мог позволить себе даже попрыгать на месте, потому что разгорячённые «духи», иным из которых уже хотелось скинуть бушлаты, могли расценить это как слабость.
Павлушкин захмелел от работы, как будто и впрямь гулял с друзьями за праздничным столом. Дело спорилось, и он даже не зыркал по сторонам для того, чтобы убедиться в том, что никто из ребят не отлынивает. Так наш человек не сомневается, что его товарищи по выпивке безо всякого присмотра будут трудиться над опорожнением бутылки изо всех сил, отмеренных им Богом.
Павлушкин быстро пришёл в ту стадию опьянения от труда, когда напарники становятся родными братьями, которых любишь всем сердцем, на которых от избытка энергии иногда даже с притворным недовольством покрикиваешь. В какой-то момент Илья действительно принялся отпускать делано строгие реплики в адрес товарищей, а они… Они стали смотреть на него как на человека, который сердится, когда кто-то пропускает стопку или не выпивает её до дна.
Весна на территории, закреплённой за «фейерверкерами». Курсанты, зелёная форма которых по расцветке напоминала берёзки и дубки в середине мая, выметали зиму мётлами, выскребали её лопатами, выдалбливали её ломами. На голове у артиллеристов — синие шапки со звездами во лбу. Ни дать, ни взять — весенние деревца под куполами небес с негасимыми светилами в пушистой синеве!
Задача, которую взял на себя Павлушкин, была простая, но важная. Он придавал прямоугольную форму снежным массам, которые его напарники валили за бордюр дороги. Несмотря на увлечение работой, Павлушкин ни на секунду не забывал об обещанном товарищам перекуре. За короткими фразами, которыми перебрасывались курсанты, Илья безошибочно слышал: «Ну когда уже? Когда?»
И вдруг Павлушкин понял, что время для просьбы о перекуре упущено. Он осознал это каким-то инстинктом, когда Птица закричал властно-заискивавшим голосом:
— Молодцом! Чем быстрее кончите, тем быстрее пойдём в располагу![31] Дам вам даже умыться!
От этого «дам вам даже умыться» у Павлушкина всё опустилось внутри. Несмотря на то, что между умыванием и перекуром, казалось бы, не было никакой связи, курсант сделал точный вывод: «В казарму рвётся. Ни секунды лишней на улице не простоит, как закончим».
Чтобы переломить ситуацию, Павлушкин начал выделывать мёртвые петли:
— Веселей, пацаны! Как каракатицы, блин! Ты вообще, как черепаха, Рыжий! Ты меня, в натуре, накаляешь!
— Стараюсь! — откликнулся Павел Самойленко, веснушчатый курсант с васильковыми глазами. — Накалять стараюсь!
— Ну-ну, за базаром следи, бродяга!
— Свой фильтруй сначала! — весело огрызнулся Самойленко. — Сугробы вон косорылые у тебя!
— Моим сугробам геометрия обзавидовалась! — продолжал Павлушкин затейливую и длинную игру, эпилогом которой должен был стать перекур. — Мои сугробы на ярмарках выставлять можно! Кто-нибудь спросит: «Интересно, чья работа? Надо же, какой прямоугольный прямоугольник. Не квадрат и не круг, а то, что надо. Угол — девяносто градусов, ровно два пузыря водки по сорок пять». А я тут как тут: «Начало двадцать первого века, работа неизвестного мастера Павлушкина, ученика Птицы». — После этих слов с Павлушкина можно было смело рисовать серьёзность и озабоченность делом. — Недоделки учту, Рыжий! Но и ты булками шевели!
От весёлой перебранки духов воздух вокруг сержанта Птицы, стоявшего по американской стойке «вольно», начал согреваться.
Павлушкин не унимался:
— Мультик!
Курсант, разом похожий на всех печальных мультипликационных персонажей, подгрёб к Павлушкину.
— Мультяха, ты же у нас в чипке[32] Отечеству служишь? — Все курсанты засмеялись, но не очень громко, как бы с почтением к присутствовавшему рядом сержанту. — Сигареты зашарил?[33]
— Но.
— Марка?
— «Тройка».
— Не бзди[34].
— В натуре говорю.
— Слыхали, пацаны?! Служит в чипке, подъедает за «шакалами»[35] булочки с маком, а зашарил вонючую «Тройку». Ту же «Приму», только с фильтром. Хоть бы уж две «Тройки» зашарил. Взял бы хоть количеством — я не знаю… Раньше я хотел попросить у товарища сержанта перекур, а теперь не буду!
— Это почему? — не выдержал Птица.
— В знак протеста! — ответствовал Павлушкин и поблагодарил судьбу за то, что вопрос, которого он ждал, задан. — В знак протеста против бесполезности Мультика, товарищ сержант! Сегодня он зашарил одну «Тройку», а завтра вообще ничего не зашарит! Завтра мы не покурим, даже если захотим! Даже если Вы разрешите! При всём Вашем и нашем желании не покурим! Никогда! Вы слышите, пацаны?! Никогда!!!
В каком-то беспомощном и страшном исступлении выкрикнул Павлушкин последнее «Никогда!» и сам себе поверил. И все вдруг поверили, что никогда, никогда они больше не покурят, хотя у некоторых в карманах лежали сигареты и посерьёзней «Тройки», а «Прима» была так почти у всех.
Если что, у самого Павлушкина под бушлатом грелся сейчас непочатый «Петр I», о котором в начале своей игры курсант запамятовал самым искренним образом. Что там — Илья даже как будто и хотел помнить о чёрной пачке во внутреннем кармане кителя, очень хотел, но вот как-то начисто забыл о ней, как забывает о Петре I нерадивый студент истфака на экзамене. Тут надо даже усугубить, читатель. Павлушкин забыл о своей пачке, как тот студент истфака, который в случае завала экзамена должен угодить… в армию.
Гамлет в портянках явился миру ранним январским утром 2005-го года. Гениально играл Павлушкин, но всё-таки играл, а потому не забывал о перекуре. А другие курсанты даже как бы и забыли, что их лёгкие изнемогли от нехватки никотина, так как чувствовали приближение другой, более глобальной катастрофы. А то! Последняя «Тройка» в мире!
Два впечатлительных курсанта дошли в мыслях даже до того, что пачка у Мультика, скорей всего, уже пустая на три четверти. И Мультик даже как будто в этом и не виноват, потому что — судьба, рок, фатум.
Один курсант проявил редкостный фатализм перед концом света:
— А давайте, пацаны, мультяшную «Тройку» скурим!? — отчаянно предложил он. — А, пацаны!? Скурим, и пропадай всё пропадом! — И почти не было в его душе желания покурить на халяву.
— А давайте! — рванув верхние пуговицы на бушлате, крикнул уже не Мультик, а какой-то рубаха-парень. — У меня три штучки осталось, на всех раскидаем! В следующий раз не зашарю ведь! Палево![36]
И даже как будто верил Мультик, что в следующий раз украсть у него не получится, хоть это и смерть для всех. Однако этим же вечером у него откуда-то взялись три пачки «Мальборо».
Третий курсант (хотелось бы описать его одежду и причёску, чтобы хоть как-то выделить из остальных, но он был бритый и зелёный, как все) привнёс в Апокалипсис на уборке трогательную нотку:
— Мультик просто правильный! Он много не тырит, потому что ему стыдно! Он — человек!
— Не человек я! — в гневе парировал Мультик. — Это тебе стыдно, а мне — нет! Тем более для своих пацанов!
— Не трогать Мультика! — вмешался Павлушкин. — Порешу того, кто скажет, что ему стыдно, что он — человек! Быстрее сдохнем! Повара продукты у нас тащат, он сигареты не тащит — быстрее сдохнем!
