— А давайте! — рванув верхние пуговицы на бушлате, крикнул уже не Мультик, а какой-то рубаха-парень. — У меня три штучки осталось, на всех раскидаем! В следующий раз не зашарю ведь! Палево![36]
И даже как будто верил Мультик, что в следующий раз украсть у него не получится, хоть это и смерть для всех. Однако этим же вечером у него откуда-то взялись три пачки «Мальборо».
Третий курсант (хотелось бы описать его одежду и причёску, чтобы хоть как-то выделить из остальных, но он был бритый и зелёный, как все) привнёс в Апокалипсис на уборке трогательную нотку:
— Мультик просто правильный! Он много не тырит, потому что ему стыдно! Он — человек!
— Не человек я! — в гневе парировал Мультик. — Это тебе стыдно, а мне — нет! Тем более для своих пацанов!
— Не трогать Мультика! — вмешался Павлушкин. — Порешу того, кто скажет, что ему стыдно, что он — человек! Быстрее сдохнем! Повара продукты у нас тащат, он сигареты не тащит — быстрее сдохнем!
— Да вы чё, пацаны?! — закричал Мультик. — Теперь сдохну, но зашарю! Чипок грабану![37] Я не я, если не грабану!
Скорость уборки не только не пострадала от всей этой трагикомедии, но и натурально увеличилась.
— Да и чёрт с ним, с куревом! — через некоторое время заявил Павлушкин. — Перебьёмся.
Между тем все вдруг поняли, что сегодня точно удастся подымить всласть. Это уже даже не обсуждалось. Разрешение на перекур словно вылупилось из воздуха, как цыплёнок, и вкусно пожарилось, как цыплёнок табака. Запах незажженных ещё сигарет уже дразнил, но дразнил приятно, как дразнит детей запах вкусного ужина, который никуда не денется; надо только отца с работы дождаться. И мама как бы говорит: «Не крутитесь возле меня. Через пять минут придёт папа, и сядем за стол».
Птица и ассоциировался у курсантов с тем отцом, который вот-вот должен был подтянуться. Сержант чувствовал, что он попал в какие-то приятные сети.
— Огреть бы тебя лопатой вдоль хребта, Павлуха! — крикнул Птица, и из всех семи ноток, прозвучавших в его голосе, только две (до и фа) были нотками раздражения, остальные — нотками благодушия.
Павлушкин чутко уловил соотношение добра и зла в голосе Птицы и решил, что сейчас самое время малость подлизаться:
— Огрейте, товарищ сержант! От вас и получить не западло!
— Даже не сомневайся. А сигареты у вас по любой есть, сказки мне только не рассказывайте.
— В том-то и дело, что нет, так что перебьёмся. — Курсанты замерли на своих местах и уставились на Павлушкина. — Чё смотрим?! — зло крикнул хитрец. — Работай давай! Не можете что ли без никотина?! Все не могут! Чё сделаешь, если напряг[38] с куревом!? Скажите спасибо сержанту Птице, что хоть навстречу нам идёт! Работой скажите, а не гнилым базаром! — Тут Павлушкин с каким-то остервенением начал выравнивать сугробы, хотя в таком деле всякое рвение прямо противопоказано.
— На нет и суда нет, а то я хотел добро вам дать — произнёс Птица голосом, в котором слышалась наивная лиса.
— Попался, тушканчик, — сказал Павлушкин про себя и пошло-поехало-понеслось: «Товарищ сержант, «Прима», конечно, у нас есть, но пацаны её за сигареты не считают! Потому что из-за вони её запрещено курить!
— Ну, на улице же курите иногда, — заметил Птица.
— Так иногда, что почти никогда.
— Тебе вообще чё надо? — спросил Птица.
— Чтоб всегда на улице можно было, когда захочешь! — зло ответил курсант, потому что почувствовал чутьём профессионального разводчика, что только такой тон сейчас и уместен. — Мы уже до того замордованы, что бамбук в казарме нельзя, что и на улице уже как бы нельзя! Для красоты «Приму» в карманах носим! Чё молчишь, Бабанов?!
— Так я это, — стушевался Бабанов. — Бамбук есть, конечно, но это самое…
— Нате Вам, товарищ сержант! — сплюнув, перебил товарища Павлушкин и всадил лопату в сугроб. — «Прима» для него — не сигареты! Думаете, из-за того, что он такой крутой и гордый?! Нет, он просто привык, что бамбук нигде нельзя курить! Ну, на улице-то чё нельзя? Почему казарменный запрет как-то сам по себе на улицу перекинулся? Да, температурой эти два места похожи, согласен, но ведь больше ничего общего! Как медаль бамбук носим! Для красоты! И даже не на груди, а прячем, как будто мы его не заслужили, как будто его нельзя курить даже на продувном ветру! Чё припух, Бабанов?! Не так что ли?! Твой ровесник, которого папаша от армии отмазал, титьку мамкину наяривает и «Парламент» с «Кентом» цибарит! А ты… ты по нарядам, по караулам мыкаешься, страну сторожишь, а бамбук!.. Зато он честный, бамбук наш! И бамбук — сигареты! И не какие-никакие, а ещё какие!
— Вот ведь как извернулся, — подумал Птица. — А ведь прав.
— Бамбук, он мне вообще один в один Шотландию напоминает; есть такой город, в котором мужики носят юбки, как бабы, и на волынках дудят! — понесло Павлушкина за тридевять земель и наверняка унесло бы, но сержант не дал ходу повествованию, в котором — нет сомнений — была бы доказана абсолютная идентичность Шотландии и «Примы».
— Отставить заграницу! — произнёс Птица и расхохотался. — Покурите потом свой бамбук! Может, и в казарме разок разрешу! Может, и время дам, чтоб удовольствие получили!.. Павлуха, а тебе, бля буду, всыплю!
Между тем Павлушкин с ужасом и одновременно с каким-то мазохистским удовольствием почувствовал, что теперь ему плевать на перекур и что хочет он сейчас только одного: правды и справедливости.
— А ну доставай бамбук все! — захрипел Павлушкин, и глаза его заворочались в орбитах. — По десятке за пачку даю! Мать кровную сотку выслала с наказом: «Порадуй себя конфетками, сынок!» Прости меня, мама, но не ценят, суки, горб свой! Я оценю! Я им покажу бамбук — не сигареты! Чё медлим?! Мало?! По пятнадцать за пачку! — Увидев смятение на лицах товарищей, Павлушкин подошёл к Бабанову, схватил его за грудки и выдохнул: «Чё?! Я сказал — любую пачку! По фигу мне, сколько у тебя там штук осталось! Пустую даже гони!
— Отвали, — мягко отстранив руки Павлушкина, твёрдо произнёс Бабанов.
— Да куда ты денешься?! Потому что двадцать даю!
— Якубович что ли? Отвянь[39], Илья.
— Боб, ты чё? — произнёс Павлушкин, и его лицо страдальчески исказилось. — На двадцаху десять «Прим» можно купить. Родной, ты чё? — Глаза Павлушкина заблестели, его подбородок задрожал часто-часто, как телёнок, родившийся в голой степи в крещенский мороз. — Сотку на… Просто так… Думал, куплю… Не купил… Уйди от греха…
Скатов, наглый курсант медвежьего телосложения, угождавший сильным и унижавший слабых, ехидно улыбнулся и бросил:
— Давай, Павлуха! Кассу — вперёд!
Вмешался курсант Леденёв, худощавый невысокий парнишка, запомнившийся батарее тем, что однажды ни с того, ни с сего взял вину другого на себя. Не отрываясь от работы, он преспокойно заметил Скатову:
— Возьмешь у Павлухи кассу — здоровье отниму.
— Боюсь, аж в штаны наложил, — ухмыльнувшись, ответил Скатов. — Он сам предложил, его за язык никто не тянул.
— Без тебя вижу, что всё по понятиям, но здоровье всё равно отниму.
— Отнималка не выросла, прыщ норильский.
Леденёв пропустил обидные слова товарища мимо ушей. Бесстрастный и справедливый, он увидел в потенциальной сделке что-то неясное, что-то не то: с одной стороны — несусветную глупость, с другой — запредельную подлость. Леденёв не приветствовал ни то, ни другое. Если бы в назревавшей сделке всё было чисто, то он бы не вмешался и предоставил разрешение ситуации сержанту. Однако ситуация была неоднозначная, и Леденёв решил влезть. Он не мог существовать в мути. Ему требовалась прозрачность, которая делала его умиротворённым, созерцательным и пассивным, почти философом. В армии он давал право добру и злу на спокойное существование. Ему надо было только чётко знать, что вот это — белое, а вот это — чёрное; переходный серый цвет, в который вот-вот должна была окраситься сделка, он не выносил на дух.
По мысли Леденёва, Павлушкин и Скатов творили на уборке что попало. Его не устраивало поведение обоих товарищей, поэтому он напал на того, кто был к нему ближе — на Скатова. А могло бы достаться и Павлушкину.
— Чё думаешь — воспользоваться Павлухой хочу? — спросил Скатов у Леденёва. — Может, я просто его кассу на сохранность хочу взять, пока он не в себе.
— Мне вообще по фигу, для чего ты это делаешь. Я тебе уже всё сказал.
— Эй, ты чё думаешь, я тебя боюсь, норникель хренов?
Леденёв смерил Скатова арктическим взглядом, брезгливо отвернулся и пошёл прочь. У Скатова от страха засосало под ложечкой.
Сержант внимательно наблюдал за всеми и ни во что не вмешивался. Ему было интересно следить за тем, что происходит на уборке.
— Оконешников, слышь, Оконешников, ну-ка подь сюда! — не отводя взгляд от спины отошедшего Леденёва, крикнул Скатов. — Бамбук тебе дам! Знаю, у тебя нет!
Страх Скатова перед Леденёвым после этого широкого жеста начал таять. И Скатов зарвался. Ему вдруг захотелось стать безрассудно смелым. Он теперь знал, как сделать это. Вдохнув морозный воздух полной грудью, он даже не расстегнул бушлат, нет, не расстегнул, а разворотил его своими узловатыми крупными пальцами до самого ремня и начал доставать из карманов кителя сигареты. Бесстрашие надо было срочно подпитать, и красные пачки под крик «Держи!» полетели в руки рассредоточенных по территории артиллеристов.
