Страх Скатова перед Леденёвым после этого широкого жеста начал таять. И Скатов зарвался. Ему вдруг захотелось стать безрассудно смелым. Он теперь знал, как сделать это. Вдохнув морозный воздух полной грудью, он даже не расстегнул бушлат, нет, не расстегнул, а разворотил его своими узловатыми крупными пальцами до самого ремня и начал доставать из карманов кителя сигареты. Бесстрашие надо было срочно подпитать, и красные пачки под крик «Держи!» полетели в руки рассредоточенных по территории артиллеристов.
Заворожённый собой Скатов даже не поразился невообразимой точности, с которой «Прима» начала попадать в руки сослуживцев. Иначе и быть не могло. Словно выдающийся баскетболист Майкл Джордан, он не мазал по кольцам-людям ни в пределах, ни за пределами мысленной трёхочковой линии. Звёздная болезнь посетила запасливого «фейерверкера» на шестой пачке, и он швырнул её наугад. И о чудо! Какое-то баскетбольное кольцо в прыжке распласталось в воздухе футбольным вратарем и в двадцати сантиметрах от земли записало на счёт армейского центрового ещё три очка. Когда последняя девятая пачка отделилась от рук Скатова, он уже не только не боялся Леденёва, но и забыл о нём.
Что-то непонятное творилось на уборке. Что-то родное, как гармошка, святое, как Русь, и гениальное, как простота, совершалось на расчистке снега. И уже нельзя было понять, почему Павлушкин вдруг подошёл к Скатову, обнял его и выдал:
— Всеки[40] мне, брат, а то я тебе всеку!
Однако мы забыли упомянуть об одном обстоятельстве. С последней пачкой Скатов расстался довольно болезненно, в муках. Но это были по-своему радостные муки; так роженица со стонами отторгает плод, выталкивает его из своего чрева, чтобы он стал Человеком.
Птица растрогался, но о статусе сержанта, однако, не забыл. Он подумал, что разрешение на что-нибудь повредит ему в глазах курсантов, поэтому беспрекословным тоном стал запрещать всё, что можно.
Первым долгом Птица запретил всем работать. Потом сержант объявил, что на перекуре, который он объявляет, «Приму» никто курить не будет. Третьим долгом Птица сказал, что четвертует всякого, кто станет дымить сигаретой не из его пачки; на этом пункте сержант даже занервничал:
— Похороню того, кто откажется от моего «Святого Георгия».
Мультик по доброте душевной заметил:
— Может, сперва уборку закончим, товарищ сержант?
— Я тебя убью, Мультипликация, — ответил Птица, но это «убью» прозвучало как суровое отеческое «люблю».
Артиллеристы присели возле сугроба. В темноте зимнего утра вспыхнули светлячки зажжённых сигарет.
— Мне надо к зёме в соседний бат слётать[41], — произнёс Птица. — Павлушкин за старшего. Как кончите — дуйте в казарму.
Артиллерийское счастье уборщиков территории длилось чуть дольше полёта пушечного снаряда. Как только сержант скрылся за поворотом столовой, так сразу перед курсантами вырос помощник командира батальона по артиллерии, старший лейтенант Коганов. Солдаты побросали бычки, поднялись, вытянулись.
— Курить полюбили, малыши? — спросил Коганов. — Где сержант?
Молчание…
— Язык проглотили?
Нет ответа…
— Знаете, что ждёт сержантский состав через 10 минут, а вас после отбоя?
— Товарищ старший лейтенант, он на пять минут отошёл, — ответил Павлушкин и поднёс руку к козырьку, как пистолет к виску.
— Фамилия сержанта?
— Не могу знать!
— Два наряда.
— Есть, два наряда!
— Фамилия сержанта? Я всё равно узнаю в батарее.
— Не могу знать!
— Четыре наряда. Кстати, со своим сержантом в наряды ходить будешь. Уже вижу, как он тебя благодарит.
Бабанов попытался вызвать огонь на себя. Он подошёл к офицеру, нелепо козырнул, словно почесал голову, и почтительно произнёс:
— Столько нарядов ведь не по уставу, товарищ старший лейтенант.
— А врать офицеру по уставу? Четыре наряда на пару с партизаном.
— Есть, четыре наряда! Только Павлушкин не виноват. Я за старшего. А Павлушкин не виноват. Я ему запретил говорить.
— Павлушкин тебя боится что ли?
— Так точно!
Коганов обратился к Павлушкину:
— Ты его боишься?
— Никак нет!
— А почему он говорит, что боишься?
— Меня отмазывает, — с недовольством ответил Павлушкин.
— Похвально. За круговую поруку обоим ещё по наряду накидываю… Фамилия сержанта?
— Без понятия, — развязно ответил Павлушкин, желая, чтобы поскорее всё закончилось.
— Как надо отвечать офицеру, курсант?!
Леденёву во второй раз за утро стало не по себе.
— Знает же наши законы, старлей чёртов, — подумал он. — И ведь согласен же с ними. Сегодня Птицу сдадим, завтра его самого заложим. Всё время просит, чтоб Саркисян его до дома проводил. Вечно ему гражданские рыло чистят.
— Товарищ старший лейтенант, — сухо произнёс Леденёв, — я назову Вам фамилию сержанта.
— Слушаю.
— Вы мерзавец, фамилия сержанта — Птица. Это не всё. Сержант ушёл в соседний батальон, а Вы… тварь. Это ещё не всё. Птица ушёл проведать своего земляка, а Вы даже хуже, потому что заставляете Павлушкина делать то, что здесь презирают все. Даже такие, как Вы. Но и это ещё не всё. Тронете Павлуху или Боба — стукану комбату. Да-да, стукану, — что смотрите? Начну закладывать так, что об алкоголе будете только мечтать, тенью Вашей стану.
— Что???!!! — заорал Коганов. — Сгниёшь у меня! — Старший лейтенант ударил курсанта в глаз.
Леденёв отпечатался в сугробе, но подниматься не спешил. Он приложил снег к рассечению, опёрся на локоть и, как ни в чём не бывало, занялся снизу опросом товарищей:
— Кто-нибудь что-нибудь видел?.. Ты, Бабанов?
— Нет.
— Ты, Павлушкин?
— Что-то сегодня глушит и слепит.
— Мультик?
— Я убираюсь вообще.
— Скатов?
— Да вроде нет.
— А чё ты тогда лыбишься, Скатов?
— Я — нет. Я вообще серьёзный.
— Ты в душе лыбишься, Скатов. Я вижу. Ты, наверное, подумал, что я — красный[42], а товарищ старший лейтенант…
— Ничего я не думаю, — перебил Скатов. — У меня вообще пусто в голове.
— Я убью тебя, если у тебя полно в голове.
— Я знаю.
— А я знаю, что у нас нет красных в батарее. И не будет! А синяк — это я в умывальнике поскользнулся. Потому что скользко. Вечно дневальные воды пональют, и мы падаем… Какие будут приказания, товарищ старший лейтенант?
— Занимайтесь.
Леденёв поднялся рывком и бросил:
— Глушит что ли?! Занимаемся!
Взгляды Коганова и Леденёва пересеклись и за три секунды наговорили друг другу с три короба.
— Остаёшься за старшего, — приказал проигравший офицер победителю-курсанту и понёс руку к козырьку.
Увидев движение Коганова, Леденёв рванул ладонь к шапке с такой скоростью, с какой спринтеры уходят со старта. Рука курсанта взяла под козырёк на долю секунды быстрее руки офицера. Это была ещё одна маленькая победа, великодушно отданная побеждённому на финише.
Спустя две минуты после ухода старшего лейтенанта Коганова, на горизонте появился пехотный прямоугольник, площадь которого сразу стали вычислять артиллеристы. «Высота — три человека, — прикидывали они. — Ширина — десять человек. Площадь равна десять ю три».
— Их тридцать, — обратился Павлушкин к Бабанову. — Рослые, сука. Гориллы. Гранатомётный взвод на уборку кинули.
— Тридцать один, — поправил Бабанов. — Сержика забыл посчитать.
— Нас меньше.
— Как всегда.
— Слышишь, как шаг ломают?
— Ага, не к добру. Если бы нас в поле зрения не было, я бы сказал, что они попросили сержика ноги разогреть, но сам понимаешь.
— Встряли, короче, по полной.
— И не слиняешь ведь. Впереди — «махра», позади — сержики наши. Хошь, не хошь — полезай в герои.
— Тоже мне герои… Я вот, например, до сих пор не догоняю, храбрые мы или нет.
— А ты, Павлуха, крысу в углу зажми. Вот тебе ответ.
Тут Леденёв подошёл к Павлушкину и Бабанову и сказал:
— Делаем коридор, интервал друг от друга — пошире, как будто мы не дрейфим, но и не провоцируем.
— Ну ты и стратег, Кутузов отдыхает, — покачав головой, заметил Павлушкин и обратился к Бабанову: «Теперь точно — дураки России посмертно».
— Хоть не пожизненно и то плюс, — кисло улыбнулся Бабанов.
Целенаправленная беззащитность, сконструированная артиллерией, озадачила старшего сержанта пехоты Толканова.
Как будто не видят, кто идёт, — подумал он и приказал своим: «Чётче шаг, обезьяны! Крошить асфальт, а то пожрёте у меня сегодня!»
Никакого внимания со стороны артиллерии.
— Дорогу «махре», пидоры! — сорвался на крик Толканов. — Чё не видите, кто идёт?! Смерть ваша идёт, пидоры!
Получив пощёчину, артиллеристы ватно-вяло сообразили коридор для пехотинцев; мол, не боимся, а с численностью неприятеля только остолопы не считаются.
Проход, организованный «фейерверками», получился узким. Каждый инстинктивно хотел быть ближе к товарищу напротив.
— Уважайте себя, сколько вам будет угодно, — как бы говорили равнодушные лица артиллеристов. — Хоть до посинения. Мы вам в этом не только не препятствуем, но и помогаем по возможности, хоть нам до вас никакого дела нет.
