Вот опять она сидит на скамейке в институтском дворе. В руках очередной исторический роман. Но не в книгу она смотрит, а за ворота. На эту пару она не пошла, а следующая – зарубежка. «Что же я написала тебе в письме? Вот так и написала, все как есть, что мне совсем паршиво без тебя, что я люблю тебя, вас, синьор, что сама не пойму, как это вышло, неожиданно для меня самой, для тебя, простите, вас, но зачем же, зачем? Не знаю… Я вложила письмо в ваш журнал. Вы что-то отмечали в журнале, увидели письмо, сунули его в карман… А вдруг вы не прочитали его? Ой, хоть бы не читали… Нет, лучше уж прочли бы… Ой, нет… Я другое напишу…»
Жанка, как лунатик, побрела через двор. Она плохо соображала, что творится вокруг. Вахтерша взглянула на часы и надавила на кнопку звонка. Борисов мерил шагами аудиторию и рассуждал с таким видом, будто это он сам стряпал историю, лично устраивал заговоры, а политических деятелей знал как облупленных… В овощном магазине пьяная кассирша никак не могла сесть за кассовый аппарат… Все как-то странно сдвинулось, сместилось в Жанкином сознании.
Теперь чуть ли не каждый день она писала письма ему. И сама кидала их в его почтовый ящик в подъезде. А он… Читал ли эти письма? Как же, угадаешь по нему: лицо такое – прямо англичанин. А если читал?
«Нет, надо поговорить с ним! Все ему сказать». Но она не могла. Только ходила за ним по пятам.
«Подойди, не бойся! – взывала к себе Жанка. – Я ведь кто, Жанна… Может, он поймет, он же одинокий такой. Хватит снов, бреда. Наяву надо спасать, наяву!..» И все же ходила за ним, как тень. Борисов не замечал ее ни возле института, ни в автобусе. Не замечал, что она, как «хвост» в детективе, держа дистанцию, провожает его до дома. Смотрел куда-то мимо или сквозь нее, так он вообще смотрит на все вокруг… А Жанка одна возвращалась домой, плелась по улицам, забитым в час пик озабоченными и утомленными людьми, - все спешат с работы, все остервенело втискиваются в магазины, в переполненный транспорт. На Жанку натыкались, пихали, толкали в спину, ругаясь на ходу. А она не замечала толчков и убеждала себя: «Ведь надо все ему сказать! Он же поймет! Конечно!»
… Устало брел по улице Борисов. После занятий пришлось еще отсидеть на собрании. Медленно валили хлопья снега. Мягкая, снежная, его любимая погода. В дубленке и шапке с опущенными ушами было дремотно и тепло ему. Усталость тихо отступала, и мысли в голове расплывались, как вата в воде. Навстречу шла женщина. Из людского потока только ее выхватил взгляд. Может, просто случайно, или потому, что одета ярко: красное в косую клетку пальто. Лет средних, черноволосая, в меховой шапке абажуром, глазищи с подведенными верными веками, нос с горбинкой. Такое знакомое лицо, что Борисов даже вздрогнул. Нет, не она, слава Богу, но как на Дину похожа!
И сразу: резковатый голос, запах дезодоранта, который всегда исходил от Дины, и свисающие со спинок стульев длинные чулки. Все вспомнилось в один миг! Дина любила капроновые чулки, их у нее было много.
Когда это началось? Когда еще на третьем курсе учились, ему девятнадцать, ей двадцать один. Своего возраста она не скрывала, как другие. Наоборот, даже вроде бы гордилась, что ей уже за двадцать. А может, это было кокетством? Тогда об этом не думалось, просто и это казалось ему в ней необычным. И еще ему нравился ее говор – медленный, распевный, какой-то округлый. Голос этот завораживал, успокаивал, будто сидишь на берегу под ивой и на воду глядишь. Говорила она в общем-то чепуху, так, наверное, что-то случайное. Но все казалось в ней особенным… Высокая, яркая, и нравилась она многим. Сейчас Борисов вмиг вспомнил ее ту, прежнюю, ее круглые как у совенка глаза и темные завитки над ушами… Подолгу гуляли вместе, и он рассуждал о поэзии символистов, Рембо, Франсе. А Дина поддакивала и думала о своем, но иногда заглядывала ему в лицо наивно-доверчиво и дивилась: «Витька, ты эрудит! Все знаешь». И смеялась, нежная и глуповатая, как дорогая импортная кукла. Простодушие и глуповатость Дине шли. А иногда он заходил к ней в общежитие, и подруги Динкины, переглянувшись и хихикая, исчезали из комнаты. Борисов целовал ее пухлые, как у негритенка, розовые губы. Однажды поцеловал даже в институте, при всех, а она засмеялась и посмотрела ему прямо в лицо, так посмотрела, что все поняли, и он понял, и сделал предложение… Первый год все шло вроде хорошо, и он не обращал внимания на забрызганную салом плиту, на свисавшие со всех стульев чулки, похожие на дохлых змей, на ее вечное в день получки : «Хм… Почему так мало? Мы же не проживем на это». Потом что-то у них разладилось. По утрам она, еще сидя в постели (а он тупо смотрел на ее скучное смугловатое тело, на вялые, как две огромные стекающие дождевые капли, груди, на большие соски), быстро размазывала по лицу крем и ворчала: «Черт меня дернул связаться с ученым задрипанным, живем как нищие. Вот у Леси муж шофер…» Вечером твердила: «Все читаешь, читаешь, хоть бы ковер выбил, пока снег на дворе…» Однажды его любимые редкие книги по истории снесла в букинистический магазин… Потом он настолько ее возненавидел, что – какая уж там близость, любовь! Никакой любви не стало у них. И пошли сцены ревности: уязвленная Дина стала допекать его из-за каких-то несуществующих любовниц. Потом, уже после развода, были у него и другие увлечения. Одна, на которой чуть было не женился, такая поначалу вдумчивая, говорившая о родстве душ, оказалась жесткой себялюбкой и вдобавок истеричкой. Расстались, еле в себя пришел… И снова нарвался. Новая была то ли авантюристкой и распутницей, то ли просто дурой, и от нее он тоже долго не мог отделаться. Не везло со слабым полом молодому тогда доценту Борисову. Ну и намучился он! Может, потому что с юности – весь в книгах, в увлекательных картинах истории, которую он так любил и хорошо понимал. А люди вокруг, особенно женщины, были менее понятны.
Та встречная, в красном клетчатом пальто, давно уже миновала. Борисов отогнал воспоминания, вздохнул, и мелко порадовался про себя, что все личные неприятности давно позади. Вот вернется он сейчас домой, в свое спокойное одиночество, в пыльное холостяцкое жилище… Поест, включит приемник, завалится с книжкой на диван. Потом, может быть, засядет за работу. Вся литература, справочный материал – на столе и под столом, всегда под рукой. И никто к нему не сунется. «Мой дом – моя крепость», банально, но справедливо.
Как до умиления знакома эта всегдашняя дорога домой от института! И каждая скамеечка в сквере… Слегка забренчала струна за спиной, Борисов обернулся. На скамейке сгрудились стайкой подростки. Один с пышными до плеч патлами играл на банджо, от инструмента тянулись провода, а из кармана куртки у мальчишки торчала фанерка с привинченными к ней батарейками. Борисов подошел, присел на скамейку рядом с ребятами, вытянул ноги, откинулся. Господи, как приятно развалиться на низкой обледенелой скамье! Не хотелось шевелиться, говорить, думать. Но все-таки сказал:
- Сам сделал?
- Сам, ответил парнишка с банджо.
В куцей курточке с лихо задранным воротником, без шапки, паренек, наверно, мерз. Нос лиловый, щеки синие.
- Смотри, простудишься без шапки-то.
- Не, меня волосы греют. Вот послушай, дядь.
Тронул струны. Голос хрипучий у паренька, но уже чуть басовитый. То ли застуженный голос, то ли прокуренный, а может, ломается: мальчишке лет пятнадцать на вид.
- Где мандарины-ы и абрикосы,
Куда курортников черт зано-осит
Там жил спасатель, не зная горя…
Двое других, тоже без шапок, в брюках, заправленных в голенастые ботинки, подтянули:
- Там жил спаса-атель, не зная горя,
Стирал он джинсы в рассоле моря,
Кадрил курортниц, купался в ластах,
И поддавал вечерами часто…
Эти двое были помоложе, Сидели, обнявшись, в куртках и свитерах, с одинаковыми каштановыми вихрами. Один из них завел фальцетом:
- Весь день валялся на пляже жарком,
Однажды вышла к нему русалка…
Тот из обнявшихся, что с тонким голоском, оказался девчонкой. Куртка нараспашку, под серым в обтяжку свитером проступают небольшие груди. «Хорошенькая будет, когда подрастет», - рассеянно отметил Борисов. Девчонка дерзко глянула на него и запела пронзительно и грубовато:
- Она сказала ему, наяда:
Люби меня, ничего не надо.
Стирать я буду, жить помогая,
А я вот голая вся такая…
Борисов опешил слегка. Потом стало весело. «Чудаки ребята, зачем-то выламываются», - подумал он. Они были ему понятны. Покосился на девчонку, снова подметил два тугих бугорка под свитером. Она понимающе усмехнулась и наставила на него глаза, нагловатые и глупые. «Да не такая уж она детка», - подумал он. – «Лет пятнадцать есть, а то и все семнадцать. Кто ее теперь разберет, эту молодежь?»
- Хорошо поете, ребята, - сказал Борисов. – Ну ладно, пойду.
