— Куда вы? — спрашивает Ленн, смеясь.
Ингмар взволнован, он машет рукой в сторону конторы.
— Ингмар, мы едем в «Оперу». Встреча…
— Разве я назначал эту встречу?
— Да, вы хотели обсудить порядок переезда в Даларну.
— Ах да! Когда они будут грузить монтажный стол?
— Не знаю, но Флудин сказал, что автобус со звукоаппаратурой уже готов.
— А осветительная техника?
— По-моему, Нюквист сам хотел этим заняться.
Встав из-за стола, Ингмар доедает последнюю ложку кефира и идет к двери. Он вытирает рот рукой и выходит из столовой.
— Да какая разница, кто это, — отвечает Макс. — Но он всем говорит, будто ты боишься, что…
— Это Гуннар?
— Гуннар? Нет, — отвечает Макс и быстро уходит.
Ингмар еле сдерживается, чтобы не сбежать по крутому проходу вниз. Трава схвачена инеем, краски выцвели. Белое небо висит над крышей старого павильона немого кино.
— Но ведь я боюсь не больше, чем прежде, правда?
— Он говорит, что теперь ты снимаешь фильмы для критиков.
— Теперь понятно, почему они меня любят.
— Ага, — смеется Макс. — А если серьезно, я рассказал тебе это потому, что народ начал волноваться.
— И ты тоже? Думаешь, я утратил сноровку показывать настоящие фокусы?
— Нет, но…
— Я не могу устраивать показы только для того, чтобы…
— Хотя сейчас для этого самый подходящий момент, — перебивает Макс. — Чтобы все поняли — если ты только захочешь, то сможешь.
Войдя в Пятый павильон, они видят Аллана с чашкой кофе в руке и блюдечком с крошками зеленого марципана.
Гуннар облизывает ложечку, рассматривая стальные балки и арматуру на потолке.
— В честь чего у нас торт?
— У Гуннель родилась дочь, — отвечает Аллан.
— Дочь? Прекрасно, — остановившись, бормочет Ингмар.
Он вдруг понимает, что сияет, словно комплект новых кастрюль на солнце. Словно искрящаяся гора серебряной посуды, подсвечников, подносов, ножей и вилок.
Сидя за режиссерским столиком вместе с Ингрид и Гуннаром, они обсуждают длинную сцену — письмо пастору от учительницы.
— Надо попытаться понять ее, ощутить это отчаяние.
— Ведь она чувствует, что теряет его, — говорит Ингрид.
— И не понимает, что вся эта тягомотина только убивает любые возможности…
Он умолкает, когда Ингрид отводит взгляд.
— Я не имел в виду ничего такого.
— Нет, просто…
— Но все же она немного противна со своей…
Ингрид встает, он смотрит на часы и пытается сменить тему:
— Сделаем это перед камерой, но я хотел бы, чтобы ты говорила с Гуннаром на репетициях. Всегда есть риск потерять чувство роли, камерность отношений, если…
— Да, но…
— Хочу сказать тебе, что играешь ты потрясающе, — поспешно говорит он. — Вы оба великолепны.
— Если немного порепетировать, я чувствую себя совершенно уверенно, — говорит Ингрид.
Ингмар вспотел, он стягивает с себя свитер.
— Конечно, — говорит он, глядя на Ингрид. — Не знаю, стоит ли обсуждать, что происходит в тот момент, когда она появляется со своей экземой.
— Я бы попробовала по-всякому.
— Да, только не забывай, Ингрид, что пора завязывать с этими вариациями.
Он хохочет, почесывая затылок.
— Но попробовать ведь не мешает.
— Я знаю одно: все должно быть предельно чисто и просто. Я все это уже видел.
— Но актер постоянно должен анализировать, какие… — говорит Гуннар.
— Не забивайте себе голову, — перебивает Ингмар. — У вас и так все уже есть. Отработанная техника и прочее… Но в тот момент, когда вы начинаете думать, что выходит скучно, вот тогда действительно становится довольно скучно. Разве нет, Гуннар?
— В каком смысле?
— Разве не правда, что только посредственности нуждаются в том, чтобы пускать в ход всякие техники?
Он смеется. Гуннар вскакивает и швыряет сценарий.
— Гуннар! Я вовсе не хотел сказать, что…
Тот уходит. Ингмар садится.
— Ну что, я должен его догнать?
— Думаю, да, — говорит Ингрид.
Он встает и выходит из павильона. С низкого бурого неба сыплется дождь, плавно переходящий в мокрый снег. Ингмар идет к стоянке мимо луж с жухлой осенней листвой и садится в машину.
* * *
Миновав Стургатан, освещенную тусклым солнечным светом, который льется словно сквозь купол грубо отшлифованного стекла, они оказываются в квартире и садятся за маленький столик.
Глаза вглядываются в черное пространство вокруг, таращатся на неподвижную темноту, которая начинает медленно вращаться, образуя обитые свинцом пластины.
— Карин пошла на кухню? — шепчет Кэби.
— Не знаю, — отвечает Ингмар, поворачивая настольную лампу.
Его лица касается серый свет. Язвительные контуры напряженных челюстей, темный пиджак почти сливается с чернотой картины, написанной маслом.
Кэби сидит на одном из деревянных густавианских кресел. Она моргает, всматриваясь в очертания Ингмара в темноте, наклоняется и берет его за руку.
Рука совершенно окаменела.
Она вздрагивает от неожиданного грохота.
Словно листы железа громыхают о дерево.
Карин случайно оборвала занавеску, когда пыталась отодвинуть ее, чтобы впустить в комнату немного вечернего света. Она стоит, прижав к себе темную сетчатую ткань.
— По-моему, стало чуть-чуть светлее, — говорит Ингмар.
— Может быть, — отвечает мать.
Ингмар помогает матери сложить занавески. Из своей комнаты выходит отец, от его лба расходится тусклый свет, сотканный из сахарной ваты.
— Отец купил себе налобный фонарь, — говорит Карин и поджимает губы.
Неверной походкой, но довольно быстро, Эрик направляется прямо к Кэби. На нем отутюженный темно-серый костюм с жилетом и галстуком.
Только когда он останавливается, наконец проступает лицо в мутном свете фонарика. Он вцепляется в нее бесцветным угрюмым взглядом. Что-то говорит и, растопырив пальцы, протягивает правую руку. Кэби вежливо улыбается, протянув руку в ответ. На периферии светового поля, словно желтые вольфрамовые нити, слабо мерцают пальцы.
Ингмар спотыкается о стул, отодвигает его, собирается сесть, думая о том, что надо бы рассказать о завтрашней поездке в Ретвик, как вдруг губы отца искривляются.
Это уже не улыбка.
Лоб его краснеет. Рука проводит по усам, затем, двигаясь слишком быстро, ползет к галстуку.
Ингмар приближается.
Кэби мрачнеет, на переносице появляется складка. Губы изломлены в беспокойном изгибе.
— Мы собираемся устроить монтажную мастерскую в «Сильянсборге», — говорит Ингмар, выступая вперед.
Рука Кэби нащупывает его плечо.
— Ты стоял здесь все это время? — спрашивает она.
— Представляете, мы устроим там лабораторию, хоровой зал и все, что надо, прямо на природе — современный монтажный столик, гримерки.
— Извините, — произносит отец. — Мне сейчас должны позвонить.
Ингмар идет за ним следом.
— Мама сказала, что день рождения удался.
— Наверное, так, — бормочет тот.
— Я про ланч у Агды и путешествие на машине в Кафедральный собор.
Открывая дверь кабинета, отец оборачивается к Ингмару.
— Что-то еще?
— Нет, я просто… Мать говорила, что рассказывала вам о моем фильме.
Отец вздыхает, порываясь уйти.
— Она сказала, что он, должно быть, напомнит вам о времени, проведенном в Форсбаке.
Он опять нетерпеливо вздыхает.
— Я понимаю, что это совершенно другое, — поспешно прибавляет Ингмар. — Ведь вас любили в приходе.
— Не думаю. «Любили» — это нечто иное. Я был их собственностью, прихожане всецело владели мной и…
— Совершенно точно, именно это я и хотел сказать, — оживленно говорит Ингмар. — Пастор больше не принадлежит самому себе. Если б я был пастором, меня подавляло бы чувство долга — то, что я обязан творить добро, обязан…
— Впрочем, все намного сложнее.
— Да-да, конечно, разумеется, все сложнее, — говорит Ингмар, широко улыбаясь. — Но я надеюсь, это не помешает вам посмотреть фильм, когда он…
— Не думаю, что…
— Это всего лишь один из аспектов.
— Не думаю, что твой фильм может быть для меня интересен, — дружелюбно произносит отец, заходит в кабинет и затворяет за собой дверь.
Ингмар стоит перед закрытой дверью. Немного погодя он тихонько стучит, но, не получая ответа, подходит к книжной полке и в темноте проводит пальцами по корешкам книг. Прохладная бумага, нежная кожа переплета.
— Ингмар! — зовет Кэби.
— Я здесь.
Она подходит ближе.
— Что он сказал? — шепчет Кэби. — Я догадалась, что вы говорили о фильме…
— Да, я рассказал ему немного о том, каким бы я был пастором. Отцу показалось, что это довольно интересно.
