— Замечательно.
— Он хочет посмотреть фильм.
— Ингмар, я ведь только что слышала его последние слова.
— Но до этого он говорил другое.
— Нет, — шепчет она.
— До этого, Кэби. Это правда. Он сказал, что хочет посмотреть мой фильм.
Карин убрала чашки и сахарницу и освещает карманным фонариком альбом с фотографиями и газетными вырезками.
— Хотите взглянуть? Это что-то вроде блокнота с воспоминаниями Эрика, с фотографиями из детства и юности Ингмара.
Кэби подходит ближе, спотыкается, но удерживает равновесие.
— На полу что-то лежит, — тихо произносит она.
— Наверное, сумка Эрика, — говорит Карин. — Он искал ее.
— Скорее похоже на пальто или одеяло.
— Тогда пусть лежит, — отвечает Карин, переводя луч фонарика на фотографии. — Здесь Ингмару двадцать один.
На пожелтевшей фотографии теснятся люди на фоне черной травы и темно-серых еловых ветвей. Тщательно причесанный Ингмар сидит в непринужденной позе, оживленно улыбаясь и держа за руку женщину в белом платье, подол которого немного задрался, обнажив голень. Вспышка застала ее с нарочито мстительной гримасой, словно она как раз собиралась ткнуть Ингмара в живот.
— Кто это? — спрашивает Кэби.
— Марианне фон Шанц, — отвечает Карин. — А это Дитер, который жил у нас во время войны, Сесилия Турсель и Нитти.
Ингмар ощупью продвигается к двери отцовского кабинета.
— Какой серьезный юноша, — нежно говорит Кэби.
— Помню, мы встретили его и еще нескольких студентов в телеге, запряженной белыми лошадьми, — рассказывает Карин.
Ингмар стучит в дверь, накрывая ладонью ручку.
— Красивая фотография, — тихо говорит Кэби. — В ней так сильно чувствуется девятнадцатый век — и шляпа, и воротник.
— Ингмар очень любил Ма.
— Знаю.
Карин переворачивает страницу.
— Лабан, мой младший брат. А это Фольке и Юхан.
— Это дядя Юхан?
— А это малютка Мэрта, — показывает Карин.
Серый снимок, на котором видны обои с косым узором и край написанной маслом картины в золотой раме.
Напротив белоснежного буфета, на котором в стеклянной вазе красуется букет раскидистых люпинов и боярышника, стоит маленький бледный мальчик с испуганным лицом.
Он вот-вот заплачет. А может быть, слезы едва только высохли.
На мальчике белая рубашка и темная юбка. Он боязливо присел, голые ноги в синяках слегка согнуты, мыски зашнурованных ботинок истерты.
Ингмар подходит к колеблющемуся свету фонарика, к матери и жене, сидящим за столом.
— До чего ж он хорошенький, — говорит Карин, улыбаясь и поблескивая зубами. — Когда Малыш писал в штаны, в наказание он ходил остаток дня в красной юбочке или платье.
— По-моему, я похож на маленького идиота.
— Нет, ты…
Они громко смеются.
— Ты похож на…
— На идиота, который написал в штаны, — ухмыляется Ингмар и грызет ноготь на большом пальце.
Кэби встает, не в силах оторвать взгляд от снимка, освещенного неверным светом фонарика.
Она смотрит на мальчика с оттопыренными ушами, тонкими причесанными волосами и ровно подстриженной челкой — до тех пор, пока страница не переворачивается.
В темноте гостиницу видно уже издалека. Сначала в просвете между елями на опушке вырисовывается мерцание.
Потом появляется сам «Сильянсборг», блистающий в ночи, словно щит с транспарантом.
Перед вами вырастает деревянное здание с прозрачными светящимися верандами, словно отделанными белой пряничной глазурью, и переливчатым светом, льющимся из вереницы разделенных рамами окон. Это огромное здание с освещенными балконами, лестницами и заиндевелыми гравийными площадками.
Неспешная колонна автомобилей и грузовиков, похрустывая, огибает его, останавливается и делает выдох.
* * *
По утрам двадцать три повозки выезжают из Ретвика и направляются прямо в лес по узеньким дорожкам, посыпанным гравием.
Кто-то замечает, что сваи от стеллажей для просушки зерна валяются в канаве среди прутьев и сорняков, оставшихся после сенокоса. Заячий след темнеет на светло-голубом пятне снега в тени выкорчеванного пня.
Вереск схвачен морозом.
В голых брусничных зарослях между сосен застрял полиэтиленовый пакет из супермаркета «Ика», белка внезапно замерла посреди своего стремительного вертикального восхождения.
Первый съемочный день, прямая дорога уходит в высокий сосновый лес, что-то находит на Ингмара.
Сердце бьется быстрее, руки холодеют.
Отцовские ноги в брюках прижимаются к нему с обеих сторон. Что-то мелькает, когда велосипед начинает шататься.
Затем неприятные ощущения постепенно отступают и почти исчезают, когда они поворачивают к Финнбаке. Дорога круто уходит вверх, оставляя внизу мерзлую землю. Штабели мокрых бревен угрюмо высятся возле начала лесовозной дороги. В глине застыли следы трактора и лесовоза. По земле волокли бревна и ветки.
Подъезд к красному сельскому домику в течение недели был весь изъезжен машинами «Свенск фильминдустри». Под широкими шинами обочины превратились в месиво грязи, полное мутных глинистых луж и глубоких следов от протекторов, которые успели наполниться новым гравием.
Люди что-то кричат друг другу, протягивая к дому кабели через мокрый, поросший травой склон. Полоса снега пролегает вдоль влажного бетонного фундамента. Треснувшую черепицу прислонили к подвальному окну.
* * *
В школьном зале, уткнувшись лбом в затылок Гуннара, сидит Ингмар, усталый и ищущий человеческого тепла. Он поворачивает лицо и говорит, что примерно так ее и представлял.
— Если ты понимаешь, о чем я.
Он ходит между школьными партами, показывает, где должна стоять камера.
— Да потому что сначала будут видны только две спины, а потом уже ты сядешь.
Ингрид кивает.
— Попробуй.
Она садится.
— Ты на нее не смотришь, когда врешь, — объясняет он. — А когда вы переходите к жесткому разговору, Гуннар, то должны быть предельно открыты.
— Что может быть проще, — шутит тот.
— Понимаю.
— Да, раз ты смог написать это за полдня, значит, я запросто это смогу сыграть.
— Предельно открыты.
— Разумеется, — заверяет Гуннар.
Они улыбаются друг другу, но все же невольно чувствуют, что конфликт остался нерешенным. Ингрид садится за орган и играет, Ингмар, остановившись, смотрит на детские рисунки на доске объявлений, на свет, падающий на пол из камина.
— Разожгите завтра камин углями, — говорит он. — С деревом у нас ничего не выйдет, слишком сильно трещит.
— Это точно, — соглашается Стиг.
— Надо бы записать, — добавляет К. А.
— Ну что, пройдемся последний разок по всей сцене? — тихо спрашивает Ингмар.
Все замолкают и встают у стен.
— Я устал от твоей близорукости, — тихо говорит пастор. — От твоих неловких рук, твоего вечного страха, твоих боязливых нежностей. Ты вынуждаешь меня вникать в твои физиологические подробности. Больной желудок, экзема, опасные дни, отмороженные щеки.
Так, все вдруг переросло в театр, замечает Ингмар. Зритель целиком концентрируется на образе актера.
Электрики, монтажники, звукотехники.
Единое дыхание, одни и те же слова.
Под лупой старшего брата вокруг пылающей занозы медленно замыкается блеклый круг.
Пастор грубо хватает учительницу за руку:
— Ты можешь помолчать? Можешь оставить меня в покое? Ты когда-нибудь перестанешь попрошайничать?
Оставив ее за партой, он выходит в переднюю.
Немногочисленные зрители отступают. Они собираются пропустить его и удивляются, когда он останавливается и поворачивается с улыбкой.
Кто-то начинает говорить, понизив голос, кто-то тотчас принимается за свои дела.
Фотограф Леннарт Нильссон из журнала «Се» выглядывает в окно, трет уголок глаза.
В коридоре гостиницы «Сильянсборг», возле гостиной с телевизором, расположена комната номер 605, оборудованная под монтажную мастерскую: светло-серый стальной столик от «Steenbeck & Co», четыре тарелки, матовый темный экран, стопки пронумерованных пленок в желтых блестящих контейнерах из пластмассы.
Из-за белых перчаток кажется, что руки Уллы мелькают еще быстрее, когда укладывают пленку вокруг маленьких колесиков, заправляют и наматывают на катушки.
Опустив шторы, Ингмар видит лицо Ингрид, когда та выступала в последний день в Росунде.
Взгляд умоляющий, в нем все больше и больше мольбы.
Голос и дрожащие губы.
— Отлично, — шепчет Ингмар.
— Да, — отвечает Улла и перематывает пленку обратно.
Он включает лампу.
— Черт, до чего ж она отвратительная, — смеется Ингмар. — Как можно такую любить, просто не представляю. Явилась тут, понимаешь, и требует, чтобы он был с ней нежен… Да после такого хочется только дать ей хорошую оплеуху.
