Мы забирались все дальше, подъехали к очень маленькой деревне Мэдингли, проголодавшись, остановились перед деревенским пабом, уселись на террасе и заказали лосося, салат, апельсиновый сок и хлеб с маслом (bread and butter). Это был прекрасный момент. Мы грелись на солнышке.
Позже мы шли, как будто ничто не могло нас остановить: леса и поля проглатывали нас, тяжелая, веселая, насвистывающая, словно зяблик, бутылка сидра покачивалась у меня в руке. Каждый по очереди рассказывал случай, когда ему больше всего хотелось пить. У Мэйбилин это случилось после кросса в начальной школе, а у меня — во время ночного дозора, когда лет в десять я был скаутом и мы разбили палатки в сосновом бору в нескольких километрах от моря недалеко от Сен-Тропе. Днем мы отправились в Раматюэль, чтобы посмотреть могилу Жерара Филипа, о котором я ничего не знал, кроме того что он умер, наш командир, мой друг Бабу, очень громко удивился: «Как?! Ты не знаешь, кто такой Жерар Филип?! Это же великий актер!» Одна дама стояла прямо около могилы и сказала подруге: «“Дьявол во плоти” был его самым лучшим фильмом, хотя не слишком ли он был стар для роли семнадцатилетнего юноши?» Но книга Реймона Радиге совсем другая вещь? Хотя больше нет подобных книг…
Мы шепотом обсуждали, что рано утром, если повезет, можно увидеть на пляже обнаженную Брижит Бардо — ей тогда было не больше двадцати. Пока мы ее дожидались, лепили Брижит Бардо из песка, ее грудь и все остальное, а затем мы легли сверху. Песок был шелковистый, горячий, ласковый, какой должна была быть Брижит, судя по тем фотографиям, какие мы видели на страницах журналов «Жур де Франс» и «Синемонд»… Она была самой красивой девушкой в мире, тут мы со всеми были согласны. В итоге мы не осмелились даже пойти за малиновым и лимонным мороженым, так как были так сильно возбуждены, что при всем желании невозможно было скрыть, неуместно идти вдоль пляжа вот так, с оттопыренными плавками, которые бросались в глаза.
Задание по ориентированию на местности продлилось до рассвета. Соревновалось пятнадцать скаутов, мы были решительно настроены на победу и отправились в путь, как только наступила ночь, долго шли через лес, затем вдоль берега по скалам и утесам.
Каждый раз, когда мы терялись, с помощью карманных фонариков освещали карту масштабом 1:25 000, которую раскладывал наш командир, ему было четырнадцать. Он делал подсчеты, потом наводил стрелку военного компаса, поворачивался вокруг себя, затем карандашом чертил на карте маленькие крестики, говоря, что надо идти в том или ином направлении. Мы снова, все шестеро, гуськом отправлялись в путь, шли очень быстро, почти бежали по узкой тропке, в темноте по лицу нас хлестали ветки, колючие кусты ежевики царапали ноги, в ушах звенели цикады, не спавшие точно так же, как и мы, той ночью в лесу никто не спал. Мы немного заблудились, все теряются в играх на ориентирование. Это продолжалось час за часом, фляжки пустели одна за другой. В полночь в каждой оставалось на дне буквально по три капли. Так было у всех, за исключением Чарли, который считал, что мы идиоты, и собирался нас научить, как нужно пить, когда мучает жажда и предстоит бегать всю ночь, и ты не знаешь, когда вернешься, да и вернешься ли, ведь может так случиться, что скаут пропадет навсегда, как в комиксе про Бука Дени «Самолет, который не вернулся». В его фляге осталась пятая часть содержимого. Теперь он собирался только смачивать губы. Он нам показывал, как действовать, снимая крышку с фляжки, подносил горлышко к губам, несколько бесконечных секунд мы смотрели на него, облизываясь, затем он медленно отрывал фляжку ото рта, чтобы сказать: видели, как нужно делать?
Внизу, посредине лужайки, расстилавшейся позади маленькой церкви в Мэдингли, возвышалось огромное забавное дерево, подстриженное на манер африканского, которое одиноко стояло на фоне саванны. Неизбежно мы пошли к нему, так как оно было единственной целью на горизонте, как раз под его ветками, образовывавшими купол, мы и узнали, что это священное дерево. Высокомерное, гордое и одинокое, оно видело нас издалека и с сомнением рассматривало наши силуэты дальнозорким глазом. Я не знал названия этого дерева, никогда не разбирался в деревьях, растениях, цветах и не способен наречь ни мир, ни природу, убеждая себя, что только ботаники и минералоги могут описать нашу планету, а это дерево было настолько лишено имени, что только чернокожие вожди использовали его как убежище, где можно было вести беседы. Да, это было дерево разговоров. Нас притягивала его тень, под ним будет сладко уединиться и слушать, как разговаривает дерево. Вопросы забили ключом. Мы спрашивали друг друга, как далеко простираются его корни и будем ли мы способны на протяжении веков выдерживать подобное одиночество, которым дерево наслаждается.
В тот момент, когда мы вошли в тень дерева, солнце просвечивало сквозь пропускающие свет листочки, я опустился в траву на колени и обнял Мэйбилин за талию, целовал сквозь свитер ее живот. Она запустила руки в мои волосы и гладила их, а над нами дрожала листва. Нам так не хотелось уходить из-под огромного купола этого дерева, возвращаться под настоящее небо. Но когда мы это сделали, то разорвали еще одну нить, нас связывающую. На обратном пути мы вернулись к маленькой церкви Мэдингли, куда вела маленькая дорожка, раньше, несмотря на все наши усилия, мы не смогли ее найти. На этот раз мы не поняли, почему прежде у нас это не получилось: дверь тут же поддалась. Войдя внутрь, мы обнаружили пустое пространство, ничего особенного, если не считать особую атмосферу. Мы почувствовали, хотя и не были верующими, что находимся в самом сердце нашей жизни, такой день существует только один раз между двумя ударами часов. Этого никогда не было в прошлом и никогда не случится в будущем. Этот момент существовал только здесь и сейчас.
Когда мы ехали обратно, мы остановились в маленькой гостинице, чтобы выпить колы. Мэйбилин проскользнула в туалет. Прежде чем снова поехать, я тоже решил сходить. У меня кольнуло в сердце: хотя я и нашел это забавным, но она бросила шиповник, который я ей подарил, в унитаз. Он не исчез, хотя, когда Мэйбилин спустила воду, цветок конечно же был захвачен в водоворот, но всплыл на поверхность, и я не знал, что с ним делать. Я спустил воду и ушел, не оглянувшись. Я ничего не сказал, когда вернулся и сел рядом.
В этой юбке и в свитере с V-образным вырезом она напоминала девушку около музыкального автомата, каких я видел на суперобложках некоторых дисков, на афишах фильмов, на front cover[138] книжек в карманном издании, на страницах журналов пятидесятых годов с Пэтом Буном, которые я читал в девять лет, когда земля вращалась в ритме «Rock Around the Clock» Билла Хейли. А я был похож на парня, который опустил монетку в музыкальный автомат и вместе с девушкой выбирает песню.
— Тебе понравилось, как мы провели сегодняшний день? — спросила Мэйбилин.
Я как раз хотел задать ей тот же вопрос, но она меня опередила.
— Это самый прекрасный день в моей жизни.
Я ничуть не шутил.
Она сказала:
— Тебе не кажется, что будет лучше, если мы проведем этот вечер по отдельности? Так мы ничем не рискуем.
— Чем рискуем?
— Испортить вечером этот восхитительный день.
Я сказал, что согласен, не стоит добавлять к картине не малейшего мазка, чтобы не нарушить композицию. Мы никогда не смогли повторить этот день, он был нашим самым большим достижением. Это была законченная картина. Мы великолепно нарисовали этот день и завершали его вместе. Мы могли его разглядывать, возможно, любоваться им всю нашу жизнь. Сегодня на аукционе этот день стоил бы очень, очень дорого.
Но иногда я был грустным или мрачным — как после выставки Магритта, говорила тогда Мэйбилин, — а я предпочел бы, чтобы она называла меня унылым. Мне не нравилось слово «мрачный», в то время как слово «унылый» меня устраивало, его звучание казалось менее угрюмым. В отличие от первого, оно не заканчивалось противным фрикативным звуком, после которого уже нечего сказать и не на что надеяться. Слово «мрачный» было как агония, после того как вам перерезали горло. Оно было окончательным и не подлежало обжалованию, настоящая неизбежность, губившая надежду на будущее, а слово «унылый» было созвучно со смелостью и цеплялось за весь словарный запас. «Мрачный» обращалось только к небытию. Мрак стерилен, он приносит только смерть. «Унылый» был куда более приятным, это одно из тех слов, которое употребляют, когда по небу гуляют тучи, — к тому же оно может относиться и к погоде. Я бы никогда не назвал ее мрачной.
Мне бы хотелось быть в глазах Мэйбилин погодой, особенно такой непостоянной, как в Англии, где она без предупреждения меняется за какие-то полчаса, переходит от комедии к трагедии, от прозы к поэзии, от свободного стиха к регулярному. Светлое голубое небо появляется после тяжелого ливня, очищается от дождевых облаков, их выметает ветер, который заботится о чистоте неба над доброй старой Англией. В конечном счете я предпочитал, чтобы Мэйбилин оценивала меня в этом ключе и называла унылым, для меня это было очень важно.
