— Теперь знаю, — пробормотала Та и тут же бодренько так заявила, подбоченясь: — Привет, Хулигангел!
— Так-то лучше. Ну, рассказывай, — он потер свои миниатюрные ручки, в которых еще секунду назад сжимал сломанную стрелу от лука — как показалось Той, окровавленную: сказки, впрочем, до добра не доводят.
— Что рассказывать? — замялась Та, ведь, в общем-то, они даже не были знакомы, и она имела право на частичную, никому, кроме себя самой, не заметную неловкость. Но в том-то все и дело, что неловкость ее оказывалась слишком видимой, а уж для Хулигангела-то и подавно. Он рассмеялся:
— Странная ты, крошка Шу! Вот, спрашивается, зачем ты сегодня сюда явилась? На «пятачок» этот самый, а?
— Почему ты назвал меня крошкой Шу? — дернула плечами Та.
— Хм… А когда была юной и беззаботной, тебя как называли?
— По-разному! — дернула головой Та.
— Ладно, сказка впереди будет, эгей, повеселимся! — прицокнул Хулигангел. — Значит, так. Ты пришла сего дня сюда потому, что понесли ноги. А понесли оттого, что тебе хочется окунуться в прошлое, где, как тебе казалось, ты была счастлива. «Юна и беззаботна». Так?
— Ну, допустим… — Та заметно нервничала: в ее засемьюпечатанную душу, к счастью, давным-давно никто не мог пробраться слишком глубоко.
— И сейчас — крошка Шу, случаем, не из последователей ли г-на Мазоха? — ты собираешься обойти все эти закоулки, дворики, да? Посидеть на тех скамейках, спуститься в те переходы?..
— Допустим… — Та еще больше разнервничалась.
— Ну что ж, крошка Шу, мечты сбываются! Чаще всего идиотские. Держись крепче: из века в век перелетать — эт тебе не Ли Бо перечитывать!
Однако томик Ли Бо был уж совершенно не в кассу: ей не хотелось его стихов ни больше, ни меньше. Не желала Та понимать и хулигангельских намеков, но в то же время невольно понимала их, пытаясь проглотить и выплюнуть одновременно (ощущение, доступное лишь способным рожать). Став Дюймовочкой на плече Хулигангела (Нильсом на Диком гусе; ненужное зачеркнуть), Та переносилась в конец века, и происходящее не казалось ей концом света — ведь в те времена она была юной и беззаботной! Во всяком случае, ей хотелось верить в то, что последнее когда-то случалось и с ней тоже. Кривда-кривда!
В ушах засвистело, и через какой-то промежуток ну очень смутного времени Та очнулась в агонизирующем Немереном Пространстве двадцатого. Впрочем, ей — юной и беззаботной («Беззаботной?» — «Цыц, цыц, девчонка!») — было на то плевать. Нужно только повторить еще раз, и тогда все непременно получится: «юна и беззаботна», «юна и беззаботна», тарам-пам-пам… «Не хожу каждый день на работку. Не думаю постоянно о деньгах: легко трачу степуху, а „частный“ English позволяет кое-что „лишнее“. Не парюсь. Не…»
— Не ври! Ты ходишь на работку через день! Ты постоянно думаешь о деньгах! «Частный» English вынимает из тебя всю душу! Ты паришься, потому что…
— Замолчи, идиотка, замолчи сейчас же! Неужели ты думаешь, будто я летела в двадцатый только из-за того, чтобы слушать твое нытье?!
— Это ТЫ ноешь! Я не понимаю, какого черта?.. И вообще… Не пущу, — девушка в очень узких джинсах преграждает ей дорогу: «Как странно, однако… Неужели это лицо — мое?»
— Понимаешь, я должна кое в чем разобраться, — пытается увильнуть Та.
— В чем же? — Не Та хмурится.
— Мне необходимо понять, было ли это, так скажем, короткометражным чувством или… — Та долго подбирает слова. — …или, так скажем, хронометражной страстью.
— Ба! Запела! А я вот не отдам тебе ни этого чувства, ни этой страсти! — упирает руки в бока.
— Почему?! — Та готова разорваться от злости: «Подумать только, эта чертовка вздумала учить меня уму-разуму!»
— Потому что в двадцатом ты никогда бы не позволила себе такого! Ты не анализировала: дышала. А узкие джинсы, — Не Та хлопнула себя по коленям, — не помеха. Ты не записывала верлибры — ты писала! Не думала, стоит ли любить: любила…
— Знаешь, я наломала столько дров… У меня перед глазами все время эти немые фильмы — ну, те, в которых мы оба молчим… Чернушно-белые. Почти, блин, стильные… Постмодерн! Черт бы их взял…
— Оставь. Ампутируй. У тебя другое время, — машет рукой Не Та.
— Время всегда одно! — взрывается Та, отчаянно жестикулируя, и это смотрится дико, правда дико.
— Хватит истерить. Никогда бы не подумала, что ты станешь такой… ну, в общем… тебе не идет… — Не Та качает головой.
— Девочка, дурочка, послушай, прошло столько лет! Я вырвалась оттуда — ты хоть знаешь, что такое вырваться оттуда? — просто чудом… Неужели ты помешаешь… помешаешь узнать самое главное?.. Самое главное на момент твоего — не моего! — времени, а?!..
Вдруг Не Та отступила: за ее прямой спиной кривлялось, фосфоресцируя, «Светлое Вчера»:
— Валяй… Только не говори потом, будто у тебя украли воспоминание. Типа, «santa yesterday», все дела… И love-story не переигрывай: застрянешь! Ты в Прошлом, понимаешь, ненормальная? Из него не все возвращаются! Эй, ты слышишь? Слышишь? Не все-э-э!! Слышишь-шишь-шишь-шишь?..
Самым странным во все этом оказывалось даже не то, что Та, как ей позже чудилось, расквиталась со своей чудовищной короткометражностью, а то, что у нее — «юной и беззаботной» («Юной и беззаботной? Ну-ну!» — «Цыц, девчонка!») в этом свершающемся здесь и сейчас Прошлом оказались теперешние мозги. И вот теперь эти самые мозги (глаза — мозги наружу) — и смотрели на мир двадцатого сквозь свою седеющую призму. (Какая, однако, дурная фраза — сквозь свою седеющую призму] Пора бежать: бежать, например, к ее: «Это небезынтересно: посетить Прошлое. Цепляет, знаете ли, честное слово! Прошлое, давно, казалось, забытое, но, вопреки всякой логике, вгрызающееся тебе в глотку при первой же возможности. Клещ, присасывающийся к новой жертве, или, там, пиявка… — все детский лепет по сравнению с таким путешествием!»)
Впрочем, Прошлого, в котором она, как ей кажется теперь, была «юна и беззаботна», никогда не существовало — во всяком случае, именно в комбинации юности с беззаботностью. Увы.
Однако не пора ли подслушать-подсмотреть, что там, «в первом лице»?
Я воровато пробираюсь по паутине тех лет. Путаюсь. Боюсь. Нарушаю спокойствие затерянного в пространстве времени. Мне важно понять — понять! — по глупости или по-настоящему, любовь или suka, самообман или то, ради чего в ссылку там… или куда их всех, парам-пам-пам?!. Так вот идиотничая сама с собой, примечаю незнамо где знакомый силуэт. О-о: настоящий: неразбавленный: Тот. И тот самый профиль, который… Ба! Ужель и я так же помялась? Впрочем, только морщины и украшают настоящую wwwoman.
О-о! Он тоже, тоже, путешествует в этом чертовом времени! Но чего ради?! Что ищет душа его — и не находит?!. Исходя из чьей-то нелепой идеи, он должен быть счастлив, парам-пам-пам!
— Но только не здесь и не сейчас, — о-о, этот голос! Голос, который в двадцать первом, по счастью, уж не узнать, даже если и расслышать.
— По счастью? — как всегда, грустно усмехается Тот и рассеивается, словно туман, над Новоспасским монастырем: да он и есть туман — не тронуть, не рассказать; не дай бог, снять перед ним кожу! Без рук-ног на земле сырой расстелиться, без языка завоешь, костей по моргам не соберешь: туман ядовит, как ядовиты все черно-белые короткометражности для способных на trip за горизонт.
Та удаляет экс-файлы (те файлы!) один за другим: странно, как странно! И — ни буквы, ни изображения. Ни в одной программе. Ни в столе. Ни на полке. Ни в потайном кармашке. Ни под матрасом. Символы сдаются без боя и гибнут на удивление легко: всё, что Та хотела узнать, но боялась спросить, распадается на ничего не значащие паззлы, не имеющие звука, запаха и вкуса. «Они не оставляют ничего кроме душной тяжести внизу живота моего. Жизни моей. Впрочем, парам-пам-пам, прошлой: и р-раз — глубокий, как и индейский колодец, выыыыыы-дооооох», — она выдыхает.
Говорят, кур доят. Еще говорят, будто человеческой психике никогда-де не выдюжить знания о Самом Главном — и именно потому людики смертны и несовершенны.
— Ты уверена? — неуверенно произносит Тот; при-плыли-с, оказывается, я давным-давно разговариваю с собой!
Не могу сказать, будто мне нелегко вступать в диалог с Тем: после удаления ненужных файлов все складывается гораздо удачнее. Правда, находясь в бог знает каком времени, по техническим причинам приходится «делать» лицо. Отмерять каждое движение. Хронометрировать, так скажем, саму вечность: но если и ее, зачем тогда вообще всё?! («О, скука! О, бесцельно прожитые годы! О, тошнота ранних понедельников!», «О, у.е.!» — etcetera, @ & et cetera).
