Большинство женщин легко позволяют рассмотреть изнанку их влагалища, но боже упаси посмотреть в глаза во время оргазма. Воистину, мир полон загадок и неожиданностей. Оказывается, открыть срамные губы намного легче, чем глаза. Фу, срамотище. Я думаю, что все дело в коротком миге, когда изменяется лицо.
Как сильно колотится сердце, словно подступает к горлу и норовит выскочить изо рта. Впрочем, оно частит только на переходе, а когда ты уже там — останавливается. В постели люди закрывают глаза, чтобы отвлечься от всех проблем и сконцентрироваться только на удовольствии. Совсем как наркоманы. Наркотики блокируют сознание изнутри, а доморощенные эротоманы ставят примитивный, но достаточно эффективный внешний психоблок. Закрыл глазки и кончай всласть. Природа кайфа не только плохо изучена, но и плохо описана. Это понятно: кто изучает — ничего не знает, а кто знает — не скажет.
Ух, ты! Как прет и тащит! Несколько судорожных глотков свежего, уже ночного воздуха, и я по ту сторону добра и зла. Вернее, я хотел сказать — по ту сторону обычной реальности, но устойчивая ассоциативная связь вызвала в подсознании образ белокурого бестии, поэтому я процитировал Ницше, хотя предпочитаю оригинальные сентенции. Я хотел сказать, что уже перешел черту, отделяющую мое «я» от меня самого, ибо это две совершенно разные субстанции.
Черт возьми! Какая глубокая мысль! Впрочем, мысли сейчас несущественны. Главное — ощущения. Мыслить — это примитивная и навязчивая привычка. Сразу вспомнились православные молчальники. Важнее, наверное, не молчать, а не разговаривать, даже с самим собой, остановить внутренний диалог. Теперь Кастанеда вспомнился! Лучше действительно помолчать.
Я повернул отяжелевшую голову и заметил, что Омар уже открыл глаза и доброжелательно на меня смотрит. А Камаз, напротив, уселся в позе лотоса и приступил к медитации. Его близнец наполнил серебряные кубки вином. Я залпом выпил восхитительную жидкость, но буквально через мгновенье ощутил, что горло вновь пересохло.
— Продолжим разговор, — любезно предложил Омар.
— С удовольствием, — согласился я, хотя собирался долго и упорно молчать.
Я заметил, что глаза моего собеседника стали настолько прозрачными, что сквозь них виднелся участок мозга, ответственный за удовольствие. Наверное, шутки освещения. Я не стал размышлять над оптическим феноменом, поскольку мое внимание привлек огромный персик с чуть подрумяненными боками. Я откусил нежную мякоть и застонал от удовольствия, когда благословенный сок потек в мое пересохшее горло. Я почувствовал прилив сил и невероятный аппетит, поэтому начал липкими пальцами забрасывать в рот невероятно вкусные фрукты.
— Вы настоящий волшебник, — сказал я, когда устал жевать и проглатывать, — потому что вернули фруктам вкус, забранный у них после потопа.
— В этом нет моей заслуги, — скромно возразил Омар, — ибо мы живем в самый канун потопа.
— После нас хоть потоп, — произнес Камаз с закрытыми глазами, и я обратил внимание, что степень его медитации не очень глубока.
— Вы имеете в виду цикличность времени? — спросил я. — Все повторяется?
— Для того, чтобы понять такие сложные категории, как пространство и время, нужно иметь правильное мировоззрение, — нравоучительно произнес Омар, — а вы даже не можете представить, что космос имеет вид человека.
— Разве? — удивился я. — Нет, это я, по-моему, знаю. Все, что наверху, — то и внизу. Все, что есть в мире, — есть и в человеке.
— Вернее, в первочеловеке, который и был космосом, — поправил шумер. — Его двойственность выражена во всех мифологиях. В индийской литературе разработаны два образа или два состояния вселенной. Праджапати возник как золотой зародыш и был единственным, кто охватил творение во всей полноте. Он поддержал небо и землю, укрепил солнце, измерил пространство, дал жизнь и силу всему сущему, стал отцом всех богов. Праджапати на обратном движении — это принесенный в жертву Пуруша, чье тело послужило строительным материалом для нового творения.
— Пу-ру-ша, — покатал я на языке незнакомое слово, и мои вкусовые пупырышки нашли его вкусным. — Так вы говорите, что человек был отцом всех богов? Очень интересно! Это все равно, что сказать, будто не Бог создал Адама, а Адам создал Бога. Да! Нормальный ход! Вот оно — истинное язычество!
— Во-первых, не человек, а первочеловек. Во-вторых, он стал отцом не Бога, а богов. Боги тоже, знаете ли, разные бывают. В третьих, я вашего Адама знать не хочу, по той простой причине, что в мифологии есть вся информация, только в более концентрированной форме. В-четвертых, что сказал, то сказал. Вы знаете, что у дагонов название имен равносильно творению? А в египетских текстах мир возникает не только в материальном воплощении, но и по мысли бога Птаха!
— Зачем вы Адама обижаете? — возмутился я. — Он тоже двойной был. Помню, какой-то псалом: «Сзади и спереди Ты образовал меня и положил на мне руку Твою».
— Нет, я, конечно, не спорю, что наиболее подробно двойное творение описано в библии, где слово Творца равновелико действию, — любезно согласился язычник. — Однако смотрите, что получается. Мифология построена на принципе, который отражается в нашем сознании как система бинарных противоположностей. Антагонистом мифов является тора, которая содержит уходящую в бесконечность развертку творения. В мифах, напротив, сжатая до грани исчезновения мысль указывает лишь основные принципы развития. Современный человек занимает в мировой истории промежуточное, переходное состояние, поэтому способен воспринимать информацию другого уровня мышления только путем ее искажения. Отсюда образы, возникающие в нашем сознании при чтении библии, и логика, которую мы пытаемся отыскать и успешно находим в мифах. Вполне вероятно, что оба способа мышления отличаются только с нашей усредненной точки зрения, а относительно высшей реальности они едины.
— Пу-ру-ша, — продолжал я катать на языке понравившееся мне слово, ибо мне порядком надоели нудные шумерские изыски. Более того, я подумал, что хозяин редкий зануда.
— Пуруша — это время, — сказал Омар. — После его гибели начинают тикать невидимые часики, означающие смерть, обновление, перерождение космоса и всех населяющих его существ, за исключением бессмертных богов, которые неподвластны текущему времени, поскольку находятся в ином пространстве. Предположение о двух взаимно влияющих мирах, которые по отношению к себе являются материальными, но по отношению друг к другу духовными, что закодировано во всей мифологии, влечет допущение о существовании противоположных временных потоков. Если физические свойства миров позволяют, не имея относительно друг друга ни массы, ни скорости, совместно находиться в одном пространстве, то встречные временные потоки определяют одновременность.
— Боже мой! — вскричал я взволнованно, старательно скрывая иронию. — Вы говорите так убедительно, что хочется порвать на себе одежду, как иудейский царь Иосия.
— Библейское и мифологическое время не могут служить историческим ориентиром, ибо большинство сакральных событий происходили не в нашей реальности. Возможно, царь Иосия разодрал одежды, услышав слова закона из найденной книги, где было написано, что он разодрал одежды, услышав слова об этом.
— Это тоже интересно, — оценил я очередную сентенцию хозяина. — Стоит человек и смотрит на картину, на которой нарисовано, что он стоит и смотрит на картину, на которой нарисовано, что он стоит и смотрит на картину. Ха-ха-ха!
— Не вижу ничего смешного, потому что ваше сознание в состоянии лишь отчасти воспринимать относительность такого рода, но и этого достаточно для понимания, что сакральные тексты описывают все неоднородное пространство вселенной и все время. Если вас заинтересует конкретный факт из священной истории, например, исход из Египта, то, прежде всего, необходимо выяснить, где и когда происходило это событие. Нельзя даже определить, кто раньше знал об относительности: Эйнштейн или древние индийцы, утверждавшие, что Пуруша был отцом своих родителей. Сама постановка такого вопроса выглядит бессмысленной.
— Мочить козлов, — произнес Камаз с закрытыми глазами, и я понял, что степень его медитации достигла значительной глубины.
— Я покажу вам нечто очень важное, — торжественно произнес Омар, вставая. — Нечто такое, что поможет вам понять суть вещей.
Я тоже поднялся на ноги, которые держали меня не очень уверенно. Впрочем, последнее обстоятельство мало меня заботило. Наверное, засиделся на месте. Я подошел к перилам балкона, внизу качалась дрожащая темнота. Меня тоже качнуло, да так сильно, что пришлось руками вцепиться в перила. Появился страх поддаться соблазну, легко перебросить тело через небольшое препятствие — и полететь. Все же хотелось стоять на краю пропасти, покачиваясь и обмирая от страха, смешанного с восторгом.
