Плачет! Какая милая! Плачет, как дитя, – лицо не искажено, только слезы катятся градом. Как это непривычно, что кто-то слушает тебя так внимательно, с таким пониманием и участием! Как давно он уже ни с кем не разговаривал!..
– Ну, можете помочь?
Не отвечает. Как странно – отвернулась от него, даже не попрощалась, убежала. На столе осталась косынка, сумочка. Ну, с чего она убежала? Жалко стало? Стыдно своих слез? Или надоело слушать? И почему не попрощалась? Непонятно и невежливо. И квитанцию здесь оставила – хотелось бы ему посмотреть, как она получит свою карточку, не предъявив квитанции. Ладно, сейчас он ее догонит – бог с ней, что не попрощалась. В самом деле странная девушка, никогда не встречал таких. Как печально, что его девочке досталась та никудышная воспитательница… Конечно, если бы была вот такая… хоть она и убежала от него. Уж не обидел ли он ее чем-нибудь? Надо догнать, отдать ей вещи.
Борош взглянул на квитанцию. «Двенадцатое фотоателье. Открытка, пять штук, срок исполнения – 15 октября; фамилия заказчика – Ева Медери, учительница».
IX
Тетя Луиза приходит к выводу, что лучше жить с людьми, чем одной
«Только этого еще не хватало, – подумала тетя Луиза. – Человек уже на площади Орослан, словом, чувствует себя в безопасности – и вдруг является эта Месарош, председательница родительского комитета, ловит его прямо на улице, да еще бежит вдогонку, а ведь какая толстая, и здоровье у нее неважное. – Сколько активности у некоторых людей! Бежит по снегу, догоняет, не постеснялась дорогу загородить, смеется, отдувается, глаза на пухлом лице так и сияют: «Нельзя, тетя Луиза, ну как же можно сейчас, когда веселье в разгаре! Не сидеть же вам дома одной, кукситься, времени у вас и так, должно быть, хватает, а такой маскарад – редкость!»
Напрасны были все усилия – Месарош просто не желала понять, что Луиза Кевари в самом деле хочет уйти домой.
Лгать подло. Это не только подлость, но и трусость, надо всегда говорить правду. Но сейчас все-таки проще было бы солгать: сказать, например, что у нее урок, – ведь эта Месарош не способна уразуметь ту простую истину, что Луизу Кевари раздражает вся эта кутерьма, эта пляшущая толпа. В общем Месарош хорошая женщина, хоть и непонятливая. Работает день-деньской в своем битком набитом «Гастрономе», а потом, едва отдышавшись, мчится в школу, что-то придумывает, устраивает, затевает. Настоящие героини эти матери! Но как странно, что находятся люди, для которых вся эта свистопляска, это антипедагогическое зрелище – развлечение.
Ну как растолковать этой Месарош, которая на своих распухших ногах, стянутых резиновыми чулками, способна бежать за нею следом и тащить за рукав пальто в школу, что ей, Луизе Кевари, все это не по вкусу?
Удивительно, как некоторые люди уверены: если что-то им приятно, значит это приятно и другим! Чудовищно!
Луиза вернулась, конечно, да и что было делать! Лгать она не способна, а потом, если сказать честно, ее охватило какое-то неловкое, но приятное чувство: вот уже два человека удержали ее сегодня – Медери, эта сумасшедшая Медери в маске, и Месарош… Конечно, только из приличия, не потому, что им хочется, чтобы она была на маскараде, но все-таки… Здесь, правда, очень скверно, скверно и неуютно, но это все-таки лучше, чем уйти с постыдным сознанием, что ты соврала или увильнула от прямого ответа.
Мамаши по-прежнему болтают, Медери, забившись в угол, о чем-то толкует с девочкой, одетой Цыганкой. В самом деле, кто бы это мог быть в цыганском платье? Вероятно, не очень хорошая ученица, иначе Медери не читала бы ей нотацию так долго. Она, очевидно, не заметила, что пришел фотограф. Если б увидела, поздоровалась бы. Похоже, что тот памятный октябрьский вечер и бесконечные прогулки будут иметь продолжение.
Да, она могла бы кое о чем рассказать, будь у нее другой характер.
И тогда она посмотрела бы на директоршу! Но зачем ей это? Ей вечно твердят, что работает она хорошо, но не совсем так, как надо, а вот Медери никто слова не скажет, даже если она, плача навзрыд, несется с непокрытой головой по проспекту Народной республики, а за нею вдогонку бежит какой-то мужчина из фотоателье и кричит, размахивая квитанцией: «Стойте, остановитесь, я не то хотел сказать, нам нужно поговорить об этом, слышите?»
Медери даже уличный скандал сходит с рук.
Луиза Кевари очень хорошо помнит тот день, потому что тогда она первый раз в этом году ела пюре из каштанов. У нее это связано с воспоминаниями детства: осенью они с отцом всегда ели пюре из каштанов. В тот вечер, выйдя из метро и направившись к своему подъезду, она заметила вдруг в витрине кондитерской, которая находилась в их доме, объявление: «Есть пюре из каштанов». Ну что ж, раз есть, она зайдет, попробует пюре, домой ей не к спеху.
Как странно, что у нее всегда и на все хватает времени. Ее никогда и никто не ждет.
Луиза постояла немного под облетевшими платанами, потопталась на одном месте: она не любила заходить в кафе и рестораны и сейчас все еще колебалась, не зная, зайти или нет. Тут-то и увидела она Медери, которая бежала так, словно сам дьявол гнался за нею по пятам, а следом, без пальто и шляпы, мчался вот тот самый мужчина, которого Мими усадила сейчас рядом с Докой. Конечно, за разговорами он и не узнал Медери – думает, вероятно, что она все-таки серьезный человек и пришла без маски, как все другие учителя. Очевидно, он здесь из-за нее, они и в парке обычно гуляют вместе. Надо надеяться, что он не женат.
Лицо у него теперь совсем не такое, как тогда, в начале октября. Тогда он был бледный, худой, опустошенный какой-то, неухоженный. Она вовсе не собиралась подсматривать за ними, но не могла же она заткнуть уши – фотограф, не стесняясь, кричал так, что и глухой бы услышал. Догнав, наконец, Медери, он схватил ее за руку, и она принуждена была остановиться. Она стояла, опустив глаза, и на лице ее переливались отсветы лиловых букв фотоателье и красных – кондитерской; слезы, катившиеся из-под смеженных ресниц, казались разноцветными.
Кевари, остолбенев, глядела на них.
– Да послушайте же! – воскликнул фотограф. – Ведь нельзя же вам так уйти!
Медери даже не открыла глаз, только затрясла головой.
– Позвольте мне объяснить! – проговорил мужчина – я не хотел вас оскорбить. Вы верите, что я не хотел вас обидеть? Да я и представлял-то вас совсем другой…
Тут Ева, наконец, взглянула на него, но, вместо того чтобы сказать ему что-то осмысленное, ответить на его слова, произнесла:
– Вернитесь, пожалуйста, ведь вы без пальто. Еще простудитесь, и в этом тоже я буду виновата.
– Но нам необходимо поговорить! Вы это сами знаете!
Медери молчала, искала носовой платок. Его не было. В тот момент Луиза – она и сейчас помнит это – порадовалась: Медери всегда так безупречна, не вредно и ей иногда убедиться, что она не столь уж непогрешима. В конце концов она вытерла глаза рукавом пальто и, как ребенок, потрогала нос. Фотограф колебался.
– Вы подождете?
– Подожду, – ответила Медери, шмыгая носом, как при насморке, и вдруг даже улыбнулась чуточку.
Фотограф бросился назад, в ателье, ему пришлось пробираться туда чуть ли не на четвереньках, потому что тем временем железную решетку на двери опустили почти донизу. Дальше Луиза не смотрела, ее не интересовали личные дела Медери, хотя – к чему отрицать – было приятно хоть раз увидеть ее смущенной, растерянной, даже плачущей. Медери всегда выглядела так, словно у нее не бывает минут слабости. Но, как видно, бывают.
Она направилась к кондитерской и, пересекая платановую аллею и узкую асфальтированную дорожку между аллеей и тротуаром проспекта, старалась не взглянуть случайно на Медери, чтобы той не пришлось здороваться с ней, чтобы не смутить ее. (В прежние времена людей учили такту. Отец требовал, чтобы Виола обращала на это особое внимание.)
Как ни странно, одна из ниш оказалась свободной; планировка кондитерской с ее удобными отдельными ложами осталась от прошлого, переменили только мебель и обои. Тут, к счастью, можно уютно устроиться, нет необходимости сидеть у всех на виду посреди зала за крохотным неудобным столиком. Когда-то в их доме была только кондитерская, но с тех пор, чего только тут не понаоткрывали. Хотя бы «Химчистку» устроили где-нибудь в другом месте.
Ну, все равно пюре вкусное, в зале тепло. Можно спокойно поразмыслить над всем происшедшим. Но вскоре Луизе пришлось спешно отодвинуться в самую глубину ниши: не успела она съесть и половины порции, как открылась дверь и вошла Медери с тем самым мужчиной.
Интересно, каково было бы Медери, если бы Луиза рассказала здесь о том, что видела ее в кондитерской с фотографом?
Никогда она не станет рассказывать этого. Зачем? Она не понимает школьников, но и поколение Медери ей чуждо. Луиза никогда не могла бы вести себя так, как нынешние молодые девицы; ей никуда не разрешали ходить одной, даже к портнихе, не то что в общественные места. Ни на почту, ни в аптеку. Во-первых, это неприлично, во-вторых, не разрешал отец. Медери подобные вещи не связывают, нынешних школьников – и того менее.
