В трюме прохладно и темно. Зарешёченное окно пропускало мало света. На длинных, во всю ширину баржи, нарах, прижавшись друг к другу, ютятся люди. Кто-то уныло смотрит на узкое окно наверху, другие опустили голову. Женщины держали на руках детей, дети прижимались к родителям подрагивающими от страха телами! За железными стенами журчит плотная вода. Баржа лениво раскачивается из стороны в сторону, подрагивает от рывков троса. Монотонный рокот двигателя отдаёт бубном шамана, глушит слух. В воздухе витает стойкий запах керосина: когда-то здесь возили топливо.
Семья Мельниковых разместилась в кормовой части, в окружении таких же, как и они, бесправных ссыльных, раскулаченных крестьян Масловых и Подгорных. Масловы – из Ермаковского уезда, имели свой маслобойный цех. Подгорных пригнали из Каратуза, где они занимались выращиванием зерновых культур. Лишённые своего хозяйства, всего имущества, осужденные советской властью, с позорным клеймом «враги трудового народа», люди покорно несли свой крест.
Отдельно от всех, заняв удобное место в носу баржи, расположились семь заключённых в черных робах. Вольно развалившись во всю длину нар, представители уголовного мира негромко переговаривались, бросали на раскулаченных сочувствующие взгляды.
– Сколько за свою жизнь перевидал, но никогда не думал, что на этапе буду вместе с ребятишками, стариками да бабами… – глухо проговорил пожилой мужчина, по всем приметам вор, вероятно, занимавший высокое положение в своём кругу.
– Да уж, как селёдку в бочку напихали! – в том ему вторил другой. – Да было бы за что: украл, обманул или убил. А то за своё же добро! – И обратился к Никифору Ивановичу: – Эй, отец! Много добра отобрали?
– Мельница была… четыре поля с пшеницей, рожью да гречиха… лошадёнок держали, коров… – подавленно ответил старший Мельников, скорбно качая головой.
– Ну и дела! – дивились зеки. – Наверное, скоро за свои обмотки на Север ссылать будут! Получается, надо в одних сапогах всемером ходить!
– Или в кальсонах! – дополнил сосед, обращая всё в шутку.
Преступники дружно засмеялись, заговорили о чём-то своём. Никифор Иванович опустил голову.
Задуматься было над чем. Лишившись нажитого за век хозяйства, от одного удара судебного молотка Мельниковы были брошены вниз, лицом в грязь шквальных перемен. Недолго длившееся следствие, а за ним скоротечный суд разорвали жизнь семьи надвое: светлую прошлую и чёрную настоящую. Прежнюю – с достатком, сытостью, надёжным будущим. Новую – полную неизвестности, жестокого обращения, с надвигающимся голодом… Страшные чувства мгновенного падения. Возможно, случайно оступившись, так падает человек с крутого обрыва: несколько секунд назад еще был жив, здоров, доволен жизнью, но теперь лежит переломанный, прощается с миром. И никто не может помочь. Ждать и звать бесполезно. Да и кого звать, если никто не слышит?
После ареста Никифора Ивановича, Степана и Владимира последовала скорая депортация остальных членов семьи.
На третий день, едва женщины успели похоронить Глафиру, на мельницу вновь пожаловали милиционеры. Поминальная трапеза была прервана скорыми сборами. Посаженные на телеги женщины и дети смогли лишь взять с собой что попалось под руку. Страдальческие стоны не смогли разжалобить строгих блюстителей новой власти.
Их выселили настолько быстро, что всё осталось так, будто хозяева вышли на пруд за водой. Настежь открытый дом. Пыхающая на лавке квашонка. Тлеющие угольки в печи. Перепуганные кошки под кроватями. Строгие образа в углу. Ветхие церковные книги. Пачка денег в комоде. Не убранный, с тёплой едой и хлебом, стол на кухне. Собаки на цепи. Вольно бродившие по двору куры. Мирно плескающиеся в пруду утки. Коровы на лугу. Пчёлки в открытых ульях. Бухающее под напором воды мельничное колесо. Снопы пшеницы под навесом. Рожь в поле.
Несколько раз Матрена Захаровна хотела образумить конвой, пыталась спрыгнуть с телеги, чтобы убежать назад, на усадьбу:
– Что ж вы делаете, мужики? Кто подоит коров?
– Без тебя подоят, – равнодушно отвечал Иван Нагорный, с усмешкой на губах.
– Там изба настежь! Кто за хозяйством будет смотреть?
– Без тебя досмотрят! – вторил Петька Бродников.
– Пустите меня назад, одну, хоть на ночку! Я сегодня договорюсь с кумой за хозяйством смотреть. А сама завтра пешком приду! – не унималась женщина.
– А ну, тётка, не дури! Сядь на место! Сказано – не положено, значит, не положено! – осадил её Михрютин Фёдор.
Женщина побежала назад. Конвой остановил движение. Клацнул затвор, выстрел карабина вспорол воздух. Пуля улетела в облака. Нагорный Иван выщелкнул из патронника дымившуюся гильзу, заправил затвором новый патрон:
– Следующая пуля будет твоя! Коли хочешь дожить до суда, воротись в телегу!
Хозяйка со вздохом вернулась назад. Дальше ехали молча. Прижимая к себе детей, женщины вытирали глаза уголками платков.
Деревню Жербатиху проезжали рысью. Люди смотрели из окон домов, прижимались к заборам. Одни крестились:
– Матерь Божья!.. Мельниковых всех выселяют!
Другие усмехались вслед:
– Наконец-то и до ентих кулаков добрались!
Ожидая суд в волостном селе Курагино, Мельниковы узнали, что в их дом пришли новые хозяева. На их усадьбе представители советской власти решили организовать отдельное, народно-крестьянское хозяйство «Коммунар».
Следствие и суд над Мельниковыми длились недолго. Из зачитанного Постановления политбюро ЦК ВКП(б) «О мерах по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» от 30 января 1930 года они узнали, что попадали под вторую категорию раскулаченных крестьян, которую составляли «остальные элементы кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков и полупомещиков, подлежащих выселке в отдалённые местности Союза ССР и в пределах данного края в отдалённые районы края».
Укрывательство продуктов питания и содействие войскам белой армии являлись веским основанием для наказания семьи. На допросах никто из Мельниковых так и не признался, что у них был Константин со своими товарищами – офицерами белой армии. Даже дети. Однако это не явилось оправданием и не смягчило приговор: «Выселить с настоящего места проживания в отдалённые районы Севера на постоянное место жительства!»
Их отправили в город Минусинск, где, дождавшись полной комплектации, препроводили на баржу. За время от ареста до этапа прошло немного времени. На то были веские причины. Холодная осень торопила зиму. До ледостава на Енисее оставались считанные недели. Появилась необходимость срочно выслать кулаков к месту назначения.
Где назначено место ссылки, никто не знал. Кто-то говорил, что всех недовольных советской властью определяли дальше, за Енисейск, где ничего не растёт, летом в смерть заедает мошка, а зимой от мороза лопаются лиственницы. Страшные представления о том, что их ждёт в будущем, угнетали людей больше, чем полная потеря хозяйственного подворья. Конвоиры на палубе намеренно вели громкие разговоры о том, что «в северных лесах на тысячи километров вокруг нет ни одного человека, и вряд ли кто-нибудь там доживёт до весны». Слушая это, женщины стонали, крепче прижимали к себе детей, шептали молитвы о спасении душ. Склонив головы, мужики тяжело вздыхали:
– За что?..
Среди прочих голосов часовых на палубе Мельниковы хорошо слышали голоса своих земляков. Братьев Бродниковых, Ваньку и Петьку, а вместе с ними Михрютина Фёдора и Нагорного Ивана приставили к ним в группу конвоя. В связи с малой численностью вооружённой охраны всем четверым приказали сопровождать семью до конечного пункта назначения. Сначала они обрадовались, считая, что конечной точкой будет Минусинск, где можно на людей посмотреть, себя показать, вино попить, познакомиться с городскими дамами. Рано радовались. Начальник милиции продлил «командировку». Им надлежало конвоировать своих подопечных до места поселения.
Не ожидая такого поворота событий, они окончательно разозлились, обвиняя в непредвиденных обстоятельствах Мельниковых. Никому из них не хотелось плыть за Енисейск, тем более, что впереди ожидалась зима. Не скрывая своего недовольства, Бродниковы намеренно искали повод для конфликта, желая досадить семье всем, чем можно. Мужская половина понимала это, поэтому, договорившись между собой, отец и сыновья сделали вид, что смирились с ситуацией.
Холодная осень затянула седое небо свинцовыми облаками. С севера тянет промозглый ветер. В воздухе мечутся мохнатые снежинки. Освободившиеся от хвои голые ветки лиственниц подпевают ветру заунывную песню. Где-то в распадке глухо бормочет вода. На лужах тонкие корочки грязного льда. На обочинах остекленели пожухлые травы. За далеким урманом, собираясь в дорогу, гогочут гуси.
Взбираясь и опускаясь по пригоркам, петляя между зеркальными озерками и кочковатыми зыбунами, вьётся змеёй разбитая дорога. Пологие горы с заснеженными вершинами теснят таёжный тракт справа и слева, бросают его в обход граней склонов, прижимают к своим бокам. Смешанный лес с обеих сторон сжимает путь непроходимой чащей. В некоторых местах между толстыми лиственницами едва проходит повозка, но это не мешает обозу пробираться сквозь дикую, северную тайгу дальше вперёд.
