— Красиво написано, романтично даже, — похвалил Николай.
— Там еще много чего написано, до утра не разгребешь. Длинющий список… но понемногу управимся! — кивнул Хронос, пододвигая к себе большое блюдо с нарезанными овощами, сыром, щедро поливая его оливковым маслом. — Но с этого дня день уменьшается на гусиный шажок, а потом созвездие Лебедя до весны покинет эти широты. И уж там не разгуляешься с гусями-лебедями… Значит, понравилось тебе у нас?
— Большое спасибо, все хорошо! — сдержанно поблагодарил Николай.
— И как это понимать? — повернулся к нему Хронос, подцепляя пару рулетов с его тарелки двузубой вилкой.
— Ну, вы ведь для этого спрашиваете, чтобы я за все вам сказал большое человеческое спасибо? — ответил ему Николай, снисходительно фыркнув. — Огромное вам спасибо, что меня с такой помпой вышибли из родного театра!
— Да для очистки совести и спрашиваю, мне вообще фиолетово, — ответил Хронос, почти опустив лицо в блюдо с тушеными овощами. — Сказали гуся послать, я и послал. Вот не знаю только, зачем непременно за прессой было гусей посылать.
Ответить Николай не успел, потому что на шее у него повисла балерина Владимирская, закричав на всю поляну: «Коля, а помнишь, как мы с тобой в «Лебедином» танцевали? Ты даже представить себе не можешь! Мы с Маришей сюда на гусе прилетели!»
— Да что вы говорите? — услышал Николай сзади ернический голосок. — На гусе? Да как такое могло произойти?
Оглянувшись, он опять увидел вместо Хроноса — наглые часики, осторожно вытягивавшие бронзовыми лапками его единственную подушку. К часам с хохотом подбежала дочка Владимирской, пронзительно крикнув Николаю прямо в ухо: «Дядя Коля, у меня теперь две балетные пачки! Я тоже буду в «Лебедином» танцевать!»
Вместе с Владимирской и Маришей прибыла и захваченная по пути Эрато, стоявшая сейчас посреди поляны в полной растерянности. В лунном свете она выглядела почти бесплотной из-за прозрачной короткой комбинации на бретелях, украшенной фестончиками из атласных розочек. К ней подошла нимфа и быстро переодела ее в красивое платье с богатой драпировкой, отчего Эрато сразу стала похожа на одну из античных кариатид.
— А вы так часто собираетесь? — с любопытством спросила известная журналистка.
— Нет, только по особым случаям, — ответила Мариша, повиснув на ее ноге. — Обыденное течение жизни было принято прерывать пиром, особенно, накануне новых испытаний!
— Что-то вы сегодня удивительно вежливы, никого в озеро не уронили даже, — тихо сказал часам Николай.
— Так оно ж для лебедушек! — скучным голосом ответили часы и со скрипом прозвонили народную песню.
Уж не лебедь ходит белая,
По зеленой травке шелковой,
Ходит красна девица душа.
С появлением Эрато все вокруг до краев наполнилось любовью и страстью, даже темная листва над головой будто дышала пряной поэзией летней ночи. Николай с сожалением подумал, что всегда больше любил философскую лирику, а сейчас, когда душу переполняла светлая печаль о быстротекущем времени, на ум не приходило ни одного подходящего стихотворения, кроме «Если» Киплинга, которое он после увольнения прочел на одной столичной радиостанции. Подслушав его мысли, часики продекламировали басом последние строчки стихотворения.
И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег, —
Земля — твое, мой мальчик, достоянье!
И более того, ты — человек!
— Измерять все надо секундами! — довольно подчеркнули часы скрытый смысл стихотворения. — Тогда ты — человек! На английском это звучит немного иначе, более жестко, «ты — мужик!». Сегодня лучше вспоминать те стихи, которые живут только на русском.
— Ничего для такого случая не могу вспомнить, — смущенно признался Николай.
— Сейчас Владимирскую увидел, вспомнил ее Царевну Лебедь.
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
— Ой ты еще Марину Цветаеву прочти, времен Гражданской войны, — проворчали часы, в которых опять просматривался облик грандиозного старца.
– Где лебеди? — А лебеди ушли.
– А во́роны? — А вороны — остались.
– Куда ушли? — Куда и журавли.
– Зачем ушли? — Чтоб крылья не достались.
— Сегодня надо отодвинуть заботы на завтра! — обратился Хронос к Николаю. — А завтра будет новый, другой день… Который тоже надо прожить в полную силу! Ведь неизвестно, наступит ли он для тебя! Нельзя откладывать жизнь до завтра, что почему-то с легкостью делают в России с чужими жизнями… А Лебедь в небе не останавливается ни на минуту! Послушай-ка, она уже до Есенина добрались.
Николай обернулся к четырем дамам, но увидел на месте только трех, самая высокая побежала играть в салки с Мариной. А Эвтерпа, протянув руки к Геле и Игнатенко, страстно обнимавшимся за нависшей над берегом ракитой, снова декламировала вслух, твердо стоя на отвоеванных подушках.
Руки милой — пара лебедей —
В золоте волос моих ныряют.
Все на этом свете из людей
Песнь любви поют и повторяют.
Пел и я когда-то далеко
И теперь пою про то же снова,
Потому и дышит глубоко
Нежностью пропитанное слово.
Если душу вылюбить до дна,
Сердце станет глыбой золотою.
Только тегеранская луна
Не согреет песни теплотою.
Я не знаю, как мне жизнь прожить:
Догореть ли в ласках милой Шаги
Иль под старость трепетно тужить
О прошедшей песенной отваге?
У всего своя походка есть:
Что приятно уху, что — для глаза.
Если перс слагает плохо песнь,
Значит, он вовек не из Шираза.
Про меня же и за эти песни
Говорите так среди людей:
Он бы пел нежнее и чудесней,
Да сгубила пара лебедей.
Он опять удивился, как природа откликалась на каждую поэтическую строчку. Лицо приятно охлаждал теплый ветер, доносивший до него аромат поздней махровой сирени и грушевой эссенции, которой сатиры кропили огромные подносы с песочными лебедями, обложенными цукатами и клубникой со сливками. И девушки с длинными, певучими руками каждым движением вторили стихам, за которыми таяли любовь, нежность и светлая печать предстоящей разлуки.
— Понятно, — быстро сказала присевшая рядом с ним Эрато. — Ты знаешь, что Игнатенко обвинение предъявили? Провели новую экспертизу по фальшивым бумажкам и предъявили! Значит, черед две недели суд. Они торопятся, чтобы не проводить экспертизу в присутствии Мылина. И от адвокатки Лисицыной ему избавиться не удалось.
— Да, знаю, — ответила ей Владимирская и кивнула в сторону озера. — Вон он! Хотя для принца чуточку низковат, на мой вкус, конечно.
— Принцы бывают разные, — заметила ей Эрато. — Бывают даже толстые и кривоногие. А там кто? Старшие музы? Понятно! А ты Полигимнию не видела?
— Пока нет, — пожала плечами Владимирская.
— Она должна быть здесь! Уж такого она не пропустит! — громко сказала Эрато.
— Ты знаешь, она же ездила в Германию, с Мылиным встречалась!
— Да ты что? — удивилась Владимирская.
— А по-моему, это она на скамейке под ивой! Посмотрите! Вся обложена подушками, — показал дамам Николай на плакучую иву, все ветви которой были усыпаны крошечными светлячками. — Давайте подойдем и прямо спросим!
Стоило им втроем подойти к иве, как со всех ее веточек вспорхнуло множество крошечных эльфов с прозрачными крылышками.
— Я знаю, о чем вы меня хотите спросить! — печально и строго сказала им Полигимния вместо приветствия. — Мылина видела, глаза совершенно больные! Мало сказать, глаза у него дикие! На коже ничего не заметно, но сам взгляд даже затравленный! И боится сейчас смотреть на свое отражение, держится за руку Даши, не отпускает. Она пошла, ему воды налить, он мне говорит: «Боже мой, каким уродом я стал!»
— А что-то по записям незаметно, — саркастически заявила Эрато. — Кожа стала ровнее, явно помолодела.
— Да что вы понимаете? — перебила ее Полигимния. — Я ему зеркальце вынула и сказала: «Голубчик вы мой, взгляните на себя! По-моему, замечательно выглядите!» Он вначале потянулся к зеркальцу, а как взглянул, сразу замолчал и больше ни о чем не разговаривал.
— При операциях на глазах двойной наркоз дают: общий и местный, — рассудительно произнесла Владимирская. — А если ему на самом деле столько операций сделали, он теперь до конца жизни ненормальным останется.
