Сначала его поставили на колени, руки на затылок, потом руки на затылок, лицом вниз, затем заставили брести по лабиринтам окопов, держа руки на затылке, по траншеям, где оборванные, в лохмотьях бойцы пристально вглядывались в темную, непроглядную даль. Наконец добрались до рощицы, он — все так же руки на затылке — вышел в круг света и предстал перед капитаном. Тот, в плисовом пальто, с карбидной лампой в руке, внимательно, сверху вниз, оглядел пленного. Все приказы отдавались шепотом. Единственный, кто не удосуживался шептать, даже, наоборот, не стесняясь, говорил во весь голос, почти кричал, был некий весьма неряшливо одетый офицер.
— Комитет обороны Мадрида завтра или послезавтра сдастся, — произнес Алегриа абсолютно другим тоном, не тем, каким задавались ему вопросы.
— Поэтому ты сдаешься? Ты не спятил?
— Поэтому сдаюсь.
И снова дознание пошло на полутонах, бойцы без формы перешептывались и шушукались. Он то и дело ловил на себе любопытные взгляды и снисходительные усмешки. Он им казался сумасшедшим.
Хотел было объяснить, почему оставил армию, которая вот-вот должна была одержать верх, почему сдается на милость будущих побежденных, почему не хочет стать частицей победы. Но суровая грубость бойцов окончательно лишила его уверенности, потому решил по большей части молчать.
Что же за жизнь такая была у этих оборванцев, им что, совсем не жалко жертвовать ею на войне? Разве не знают они, что им суждено погибнуть? Разве неведомо им, что неумолимый рок уничтожит, сотрет в порошок всех, кто вздумает сопротивляться?
Пешком через сосновые рощи Деесаде-ла-Вильи добрались до улицы Франкос Родригес. Там остановились в ожидании грузовичка, который должен был вернуться с линии фронта на северо-западе Мадрида, куда доставлял боеприпасы. Было около трех часов ночи. Задержанного усадили поверх тюков, наваленных в ящики без крышек, приставили двух часовых. И грузовичок поехал. Все, теперь он окончательно стал пленным.
На углу улиц Браво-Мурильо и Альварадо грузовичок остановил какой-то отряд. Рядом с капитаном Алегриа устроили носилки с раненым. Бедняге пуля раздробила правое плечо, лекарю никак не удавалось остановить кровь, та пропитала повязку и продолжала сочиться. Раненый постанывал тихо-тихо, словно не хотел никому доставлять лишнего беспокойства или желал оставаться незамеченным. К его счастью, пленный прикладывал немалые усилия, помогая остановить кровотечение.
Раненый, бросив взгляд на Алегриа, спросил:
— А этот, он-то что здесь делает?
— Дезертир, — ответил один из солдат.
— Я — пленный, — поправил Алегриа.
— К стенке его, и дело с концом, — бросил раненый.
— Завтра или послезавтра Сехисмундо Касадо[1] сдастся в плен, — сказал Алегриа.
— Ага. Поэтому ты и сдаешься? Не смеши меня.
Грузовичок остановился перед главным госпиталем «Куатро Каминос». Два солдата в гимнастерках помогли вылезти из кузова раненому, потом один из них внимательно всмотрелся в униформу капитана Алегриа и спросил:
— А это еще кто?
— Дезертир.
Пауза.
Никто и ухом не повел. Гримасы боли, простреленное плечо, темнота, тарахтенье мотора. Никаких пояснений не потребовалось. Беспорядочно дергаясь, грузовичок тронулся с места и так же надрывно, толчками поплелся по дороге к ставке командующего. Мадрид — в полном затемнении. Какой-то потухший, но не обезлюдевший. Хотя шел четвертый час утра, на улицах было полно народу. По мере приближения к центру людей становилось все больше и больше. Почти в полном безмолвии военные и гражданские сновали туда-сюда по Пуэрта-дель-Соль[2], отчего площадь напоминала огромный муравейник.
Свернули на Калье-Майор и не останавливаясь понеслись к ставке командующего. Там деловито сновали люди, облаченные в военную форму, отдавали честь вышестоящим командирам по всем правилам воинского устава. Все как положено: знаки различия, петлицы, нашивки, звездочки на погонах. Алегриа снова оказался в окружении кадровых военных. Это обстоятельство немного успокоило капитана, потому что он твердо знал, как себя вести в их обществе, понимал выражения их лиц, владел ключом к их поведению. Их армия, пусть и незаконное военное формирование, для него была тем же, что для путешественника — географическая карта: все на своих местах, можно четко и безошибочно определять точные координаты и расстояния.
Внутренний двор имел бы сходство с крытой университетской галереей, если бы не лихорадочная суматоха, бессмысленное, неупорядоченное движение, вовсе не свойственные подобным местам. Один из охранников доложил первому попавшемуся офицеру о пленном. Именно так и сказал, капитан Алегриа ни мгновения не сомневался в этом, хотя и не слышал ни слова. Никто его не охранял, никому не было никакого дела до того, что он стоит посреди двора, в центре светового круга. Стоит посреди бестолковой суеты, и никто не замечает вызывающего несоответствия его вражеской формы. Пленник, предоставленный самому себе, без охраны, не связанный по рукам и ногам. Ни страха, ни ненависти.
Да, действительно, Касадо сдавался в плен. Тут же, в центре двора, стоял грузовик, чистый, ухоженный, в отличие от того, на котором привезли Алегриа. Солдаты деловито сваливали в кузов без всякого порядка огромной бесформенной кучей папки, документы, архивы, справки. Сваливали и плотно утрамбовывали, лишь бы влезло побольше. Рядом полыхал костер. Какие-то гражданские вдумчиво перебирали бумаги, часть отправляли в грузовик, прочее летело в огонь.
Капитан Алегриа провел уже порядочно времени — предоставленный самому себе, без охраны, одиноко стоящий посреди лихорадочной деятельности солдат и офицеров, которым было абсолютно наплевать на него. Дошло до того, что то один, то другой офицер бросал ему отрывистые приказы, и он принимался исполнять их, помогая командирам.
Наконец спустились в подвал, провонявший уборной, завели в камеру, при беглом осмотре оказавшейся довольно просторной и даже не одиночкой. В полутьме обнаружился еще один заключенный. Пока глаза не привыкли к сумраку, Алегриа не мог разобрать знаков отличия, только потом обнаружил, что перед ним — капрал республиканской армии, хилый, тщедушный, растрепанный. И хотя был он младшим по званию, смотрел в глаза капитану нагло, с бесстыдным нахальством. Конечно, время для соблюдения субординации не самое подходящее, оттого капрал вяло, не по-военному, протянул: «Здравия желаю!»
Между тем светало.
Что же это такое: быть побежденным побежденными?
По словам капитана, сосед по камере попросил, точнее, едва ли не приказал дать ему щепоть табака для самокрутки и выказал к нему полное безразличие, когда тот ответил, что не курит.
Капитан Алегриа устроился в уголке камеры, подальше от капрала, скорчившись в полумраке, куда не достигал жидковатый свет, едва пробивавшийся сквозь узенькое подвальное оконце, почти амбразуру. Можем только предполагать, каково было действительное положение вещей, что чувствовали пленники, каким виделось их будущее. Единственное, что отметим: ощущение чего-то низкого, подлого, недостойного, без сомнения, причудливо искажало истинную картину, истинный ход событий, оставляя в поле зрения только плен, неволю и ничего более. Ощущение несвободы, заполненное едва уловимыми, бестелесными образами и беглыми воспоминаниями, всплесками переживаний, ужимками и гримасами угрызений совести.
На самом деле то, о чем думал, размышлял герой нашей истории, всего лишь некая фигура речи, литературный прием, к которому мы прибегаем для описания и объяснения исторических событий. Произошли ли они в действительности? Только благодаря авторскому произволу события эти преподносятся как реально случившиеся. Доподлинно известно, Алегриа изучал право сначала в Мадриде, после — в Саламанке. По словам родственников, он получил домашнее образование в Уэрмесе, что находится в провинции Бургос, где в 1912 году и появился на свет. Потомок древнего рода горской знати, детство свое он провел в громадном доме, под сенью двух каменных арок и рыцарского щита с гербом. Со временем многочисленная семья распалась, поскольку многие направились искать свою судьбу и счастье на побережье. В ту пору, в пору страшнейшего голода, былое богатство рода почти полностью расточилось. Скот, виноградники, тучные нивы и оливковые рощи погибли под натиском сибирской язвы, от нашествия тли филлоксеры, долгоносика и прочих напастей.
Юный отпрыск древнего рода не был блестящим студентом, но отличался известным упорством. Хименес Acya[3] учил его, что Закон не имеет ничего общего с Природой, законодатель, правовед обязан брать на себя смелость принимать собственные решения, ибо только так можно быть справедливым. От власти предержащей достаточно и того, что она обладает властью.
