– Верно ли я понял, – спросил я тогда Юру, – что тебе удалось вызвать свечение, но ты просто не успел его заснять?
Юра снял очки и невидящими глазами стал рассматривать свои холеные музыкальные пальцы.
– Реет, мы это уже обсуждали. Ошибки здесь быть не может.
Юра нередко своими ответами ставил меня в тупик. Но отступать было некуда, время поджимало, поэтому я и прилип к нему.
– Ты пойми, ты же держишь всех нас…
Этот клеточный феномен, и в самом деле, интересовал нас больше всего на свете.
– Зачем ты меня обвиняешь?
Все сидели и наблюдали за стайкой воробьев, которые, громко чирикая, куражились на мокром асфальте. Юра встал, и тотчас шумно вспорхнули воробьи. Это вызвало всеобщее недовольство. Все посмотрели на него, затем на меня.
– Знаешь, я думал, – сказал Юра, – что…
– Что нашел?
– Да. Я хотел…
– Убедиться?
– Да. Я не верил своим глазам. Весь фокус в том…
Подошел Шурка Баринов и бесцеремонно вторгся в нашу беседу:
– Мы идем?
Он считал все эти разборки пустой тратой времени.
– Да-да, бросьте, – кисло сморщившись всем лицом и, казалось, всем телом, поддакнул Шурику Валерочка Чергинец, – идемте в спортзал.
Большей частью своей жизни немой и недовольный всем, что его окружало, он иногда приводил нас в восторг своей смелостью и решительностью:
– Зачем цепляться за какой-то эфемерный феномен, если трансцедентность и экзистенциальность его проявления не содержит в себе никаких нуменологических признаков?
Все замолчали и посмотрели на Валерочку, пытаясь осознать сказанное. Иногда он всех нас вот так ошарашивал подобным набором слов.
– Гм! – произнес Ушков.
Он с нескрываемым любопытством уставился на Валеру, ожидая продолжения, но тот, охватив очки большим и указательным пальцами левой руки, тупо смотрел в пол, словно выискивая под ногами утерянный гривенник.
– Кхм-кхм…
Повисла пауза.
– Ты бы лучше… – сказала Инна и замолчала.
– Что же было потом? – наседал я на Юру, стараясь не упустить тему.
Он только хмыкнул.
– Кончилось, – процедил он, начиная злиться.
Я наседал на Юру согласно нашей прежней договоренности: в любом случае информировать друг друга о каждом добытом факте.
– Что кончилось?! – не сдержалась Наталья.
Нетерпеливая во всем, она, как капля ртути, казалось, сейчас нахлынет на Юру и поглотит его со всей его сдержанностью и неторопливостью.
Юра сел напротив, закинул ногу на ногу и стал лениво листать прошлогодний журнал «Природа», читанный-перечитанный каждым из нас вдоль и поперек. Было часов пять вечера, мы собрались в спортивный зал, затем – в сауну. Ната не унималась:
– Но ты сделал снимок, хоть как-то зарегистрировал?..
Юра закрыл журнал, бросил его на скамью и замотал из стороны в сторону головой.
– Нет, – тихо сказал он, – нет. В том-то и дело! Весь фокус в том, что… Я хотел проверить еще раз, но тут пришли эти…
Он снова взял журнал в руки. Мне даже стало неловко: мы его допекли. Но только от него зависел исход наших экспериментов. Клеточная аура, золотисто-палевый нимб, крохотное северное сияньице – как критерий чистоты и профессионализма наших усилий.
Юра попытался было еще раз оправдаться, но вдруг замолчал. По всему было видно, что ему не очень-то хотелось вспоминать о своем промахе.
– А скажи, пожалуйста, – сказала Ната, – как ты считаешь?..
Для Юры это был край!
– Слушайте!..
Он нервно поправил очки и тут же их снял.
– Да идите вы все!..
– Правильно! – воскликнул Баринов, – пошли ты их всех куда подальше…
Юру всегда было трудно расшевелить, но когда его прижимали к стенке, он не мог молчать. На это я и рассчитывал. Я никогда не видел его вышедшим из себя, растроганным или взбешенным. У него были крепкие нервы, и всегда он держал себя в руках. И даже свое «Да идите вы все!..» он произнес тепло и мирно, с улыбкой на лице; правда, взгляд его был обращен не на всех сразу, как, сняв очки, смотрят близорукие люди, не куда-то в пространство, а на меня, словно я был главным его обвинителем. Нет же, нет! Я и не помышлял вызвать у него комплекс вины. Но мне, как и всем, было важно дознаться, видел он эту чертову ауру, эту божью искру, этот неуловимый призрак, за которым мы гонялись вот уже больше года, видел или не видел? Почему не заснял, если видел? Были и другие вопросы, ответы на которые он от нас, нам казалось, таил.
– Мы, наконец, идем в спортзал? – спросил Баринов, – может, хватит нам ковыряться в этом… Это ж какой-то цугцванг!
– Шурик, отстань! – Ната даже не посмотрела в его сторону.
– Да-да, – сказал Валерочка, – я же сказал…
Назревала ссора.
– Хорошо, – сказал я, – в сауну, так в сауну. Но сперва – корт.
Баринов согласно кивнул, старательно улыбаясь.
– Да, – сказала Ната, – сперва корт. Я научу вас любить жизнь. Сидите тут, как… Как кроты!
– Вот! – сказал Валерочка и снова поморщился.
Никто не двинулся с места. Еще минут пять мы сидели на солнышке в ожидании новой команды. Внизу совсем рядом прогрохотал товарный поезд, и как только стук колес последнего вагона растаял в воздухе, с деревьев на не успевший просохнуть асфальт снова слетела взбудораженная, прыткая и чирикающая на все лады стайка воробьев. Ксения встала, кистью правой руки поочередно изящно ударила по вздувшимся на коленях джинсам, выпрямилась и предложила:
– Идемте?
Она стояла и, глядя на меня, ждала, когда же я все-таки поднимусь со скамьи. А меня раздражало лишь то, что не удалось вытащить из Юры признания. Как я ни старался, он лишь благоразумно молчал. Может быть, то, что меня в нем всегда восхищало (мне казалось, истая искренность!), вовсе и не было правдой, но доверие к нему было абсолютным. Я вздохнул с облегчением, когда случайно поймал на себе его продолжительный и спокойный взгляд.
– Все будет в порядке, – твердо сказал он, – идите вы в свою сауну.
Не знаю почему, но я всегда верил Юре, когда видел этот взгляд.
– Знать бы его природу, – грустно и мечтательно добавил он, когда мы остались втроем, – я бы легко нашел ключ к многим тайнам ваших клеток.
– Да какие там тайны, – сказал Валерочка, – что вы придумываете?
Он и на корте вел себя так же – морщился, жался, дергался, что-то недовольно бурчал, то и дело поправляя очки, дужки которых для усидчивости на его большой голове были связаны серой резинкой. Таясь и тая в себе всю злость на этот отвратительный мир.
Мы уже пожимали руки друг другу, когда я услышал:
– Анечка, закрой здесь все!..
Я оглянулся, чтобы увидеть, к кому обращалась Ната.
– Хорошо, хорошо, я закрою, – сказала Аня.
Это было прелестное дитя. Все это время она стояла за моей спиной и молча слушала нашу перепалку.
– Кто это? – спросил я у Юры, когда Аня ушла закрывать.
– Наша Аня.
Эту малышку я видел впервые. Разве я мог тогда знать, что она перевернет мою жизнь? Ни о какой Юлии я тогда понятия не имел. А уж мысль о какой-то там Пирамиде духа, ясное дело, тогда еще не могла даже вспыхнуть на горизонте.
– Ясное дело, – говорит Лена.
– И смешно было бы даже думать, что я мог ревновать Аню к принцу Альберту, случайно проведав об их романе.
– Мне кажется, – говорит Лена, – ты не способен ни на какую ревность.
Она просто еще не видела меня ревнующего.
Я понимал, что загадка клеточной ауры интересовала Юру не меньше, чем тайна египетских пирамид или неопознанных летающих объектов. Это было ясно как день, и он искренне сожалел и был расстроен лишь тем, что ему до сих пор не удалось, как волшебнику, привести нас в состояние захватывающего восторга, сдернув перед нашими удивленными глазами покрывало с этого непостижимого нимба кирпичиков жизни. Видимо, приборчик, который он сам смастерил из подручного материала для ее изучения, был не настолько ловок и цепок, чтобы ухватить ее за павлиний хвост. Я видел, с каким живым удовольствием он предавался своей работе и как его огорчали потери и неудачи. Я сделал попытку его успокоить:
– Никуда она от тебя не денется.
Он только широко улыбнулся и ничего не ответил.
– Я это и сам знаю, я же не слепой, – после короткой паузы сказал он и ослепил меня бликами стекол своих дорогих очков.
Щурясь, он задумчиво посмотрел на прячущееся за крышу дома солнце.
– Иногда мне кажется, что я могу прикоснуться к ней, я даже знаю, как она пахнет, – коротко улыбнувшись, признался он.
Мы помолчали, обнадеживающе пожали друг другу руки и разошлись.
Юра с нами в бадминтон не играл, но от сауны не отказывался. Он был очкариком и заядлым книжником и отчаянно любил свою скрипку. А однажды я поймал его на горячем: он раскладывал на столе небольшие картонки, на которых цветными фломастерами были написаны иероглифы. Английский он уже знал хорошо, а китайский, видимо, давался ему с трудом. Он смутился и что-то невнятно пробормотал, сгребая картонки со стола и суя их в карман пиджака.
