Прошлое видится писателю как бы сквозь туман времен. Корни его рода теряются где-то в конце XVIII — начале XIX века. «Патриархи династии» в поте лица своего трудились на богатого сеньора: «Что же до революций, потрясавших Париж, они с тем же успехом могли происходить и на Луне…» Предки «ковырялись в земле, рубили лес, пекли хлеб, шили одежду», но вряд ли точили ножи на богатых и знатных… Их жизнь «была окрашена в серые тона нужды и покорности судьбе».
Да и жизнь следующих поколений, уже в наши дни, не была особенно яркой. Нет среди них героев, все они люди обычные — ремесленники, рабочие, учителя. Однако события их личной жизни тесно переплетены с событиями, происходившими в стране, с историей своего класса — анархо-синдикалистским движением конца XIX века, Народным фронтом, первой и второй мировыми войнами. Поэтому и судьбы их воспринимаются как живое свидетельство подлинной истории французского народа. Каждый из них своим путем пришел к мысли о необходимости исторических перемен в пользу рабочего класса. «На заводе, — рассказывает Жубер, — дед впервые слышит разговоры о социализме, он прислушивается, вначале с опаской и недоверием. Но мало-помалу его недоверие тает. Справедливость — вещь хорошая, даже если понимаешь, что это не завтра сбудется. Надо голосовать? Что ж, он голосует за левых». Да и к анархизму деда привело яростное желание преобразить мир, бросить вызов закоснелому укладу жизни. Анархисты, думал он, уничтожат и армию, и полицию, и государство, и тогда начнется «всеобщая любовь».
В первые годы XX столетия во Франции, как и в других европейских странах, замечается подъем рабочего движения, принимавшего все более массовый характер. Его возглавили социалисты, сторонники Жана Жореса и Жюля Геда, признанных вождей пролетариата. Но, когда социалистическая партия в определенный момент парламентской борьбы отказалась от руководства профсоюзами, умами ее рядовых членов завладели анархо-синдикалисты. Их движение можно рассматривать как своеобразную реакцию на тактику реформизма, избранную социалистами.
Другая причина оживления этого движения коренилась в особенностях экономического развития Франции в конце XIX — начале XX века. В тот период в стране сохранялось мелкое производство, а следовательно, большое количество ремесленников. Именно они оказались более всего восприимчивы к анархо-синдикализму. В. И. Ленин, критикуя это движение, в частности, писал: «…анархисты во всех странах, указывая на ошибки с.-д. парламентариев, зовут бросить „нерасчетливую возню с буржуазным парламентаризмом“ и сосредоточить „все эти силы“ на „прямом действии“ организации. Но это ведет к дезорганизации и подмене широкой и всесторонней работы выкрикиванием „лозунгов“, бессильных в своей оторванности»[1].
Ни дед рассказчика, ни дядя Жорж — на мемуары которого опирается автор, описывая этот период, — не были ни среди теоретиков этого движения, ни среди его руководителей. Все они из простого народа, многим даже не довелось учиться в школе, многие не умели читать, социалисты, анархисты — для них это все равно. О Кропоткине, Бакунине, Эрве им рассказывали на сходках, и они не всегда даже понимали, о чем шла речь. Но, как пишет Жубер, они «твердо знали, за что борются: за право есть досыта, за право свободно дышать. Перед ними стояла цель, ясная и светлая, как вода в горном ручье». Страстный пацифист, горячий проповедник пролетарской солидарности, дядя Жорж ненавидел армию, ненавидел войну. Он был убежден, что французский рабочий, став солдатом, не должен стрелять в немецкого солдата, вчерашнего рабочего. Во время первой мировой войны, на фронте, он увлекся русскими писателями — Достоевским, Чеховым, Толстым, и восприятие им этой войны похоже на восприятие Пьера Безухова в романе «Война и мир». В письме жене он пишет: «Здесь все так грязно и так ничтожно. Ах, когда же я увижу вас снова? Какое счастье, что у меня есть твои книги… С ними, моими лучшими друзьями, да с мыслью о вас я все способен выдержать».
Еще вернее оценил первую мировую войну, как грязную империалистическую бойню, другой брат матери, Андре, позднее умерший от туберкулеза. В письме, адресованном своему брату Жоржу, Андре пишет: «Сможет ли эта трагедия, что длится уже целых три года, расшевелить умы и обратить их к нашим идеям? Сможет ли народ Франции разобраться в деле Мальви, которое является процессом над всем рабочим классом? Вчера в газетах напечатан протест ВКТ… Что станет со всеми нами под гнетом реакции, которая набирает силу с каждым днем?»
В 1918 году правительство Клемансо установило в стране режим военной диктатуры. Любые пацифистские выступления воспринимались как измена нации. Следовали аресты, штрафы, отправка на фронт активистов. Для поддержания своего курса Клемансо начал судебный процесс против бывшего министра финансов Жозефа Кайо, известного своими пацифистскими настроениями и обвиненного в шпионаже в пользу Германии, а также судебный процесс против бывшего министра внутренних дел Луи Мальви, которому инкриминировали «должностное преступление», поскольку он не проявил достаточной твердости против бастовавших рабочих. Процессы эти были политической акцией, призванной терроризировать население.
После окончания войны в 1924 году правительство Эррио, то самое, что признало СССР, амнистировало Кайо и Мальви. Тайная надежда Андре сбылась. Жубер справедливо отметил политическую прозорливость своего дяди, столь удивительную для его юных лет. В начале войны ему шел восемнадцатый год, а до конца ее он не дожил.
Вторая важная страница семейной хроники — это годы Народного фронта. В то время и отец рассказчика, и другие члены его семьи ощутили свою причастность к мощному рабочему движению, в котором выступили вместе социалисты, радикалы и коммунисты. Автор даже назвал это событие «праздничной» революцией, потому что социальный сдвиг был бескровным.
«Лишь красная кровь знамен обагрила его». Рабочие бастовали, занимали заводы, надевали праздничную одежду, их лица озаряли радостные улыбки.
Летом 1936 года забастовки охватили всю Францию. Они проходили при строгом соблюдении порядка. У ворот предприятий пикеты из рабочих контролировали вход и выход. Рабочих поддержало трудовое крестьянство и мелкая буржуазия. Случалось, что к забастовщикам примыкала и интеллигенция. В начале 1936 года Народный фронт выдвинул свою программу: создание национального фонда для безработных, введение пенсий для престарелых, сокращение рабочей недели, оплачиваемые отпуска, установление твердых цен на сельскохозяйственные продукты, снижение налогов и т. д. В программу были включены также политические требования роспуска и разоружения фашистских лиг, всеобщей амнистии, отмены законов против свободы печати. Народный фронт в истории Франции новейшего времени стал первым блоком партий на основе четкой демократической программы.
Внушительное зрелище представляла собой традиционная демонстрация 14 июля 1936 года, проходившая под знаком победы Народного фронта. В Париже на улицы вышло более миллиона человек, с не меньшим размахом проходили манифестации в провинции. «14 июля прошло великолепно, — пишет Жубер. — Люди танцевали на площадях и улицах два дня и две ночи, и в праздничных фейерверках преобладал красный цвет».
Национальное правительство в 1936 году возглавил социалист Леон Блюм. «Он, конечно, не из рабочих, — говорит отец рассказчика, — но он все понимает, и у него есть сердце. Он стоит за нас, и ему можно доверять». Отец Жубера, послушав публичное выступление лидера и теоретика социалистов, был тронут тем, что этот человек с усами и в пенсне, со степенной походкой доброго усталого учителя «решил посвятить свою жизнь делу народа». Отношение автора к Леону Блюму, как, кстати, и отношение коммунистов, более сдержанное. Правительство Блюма осуществило далеко не все требования программы Народного фронта. Недостаточно последовательно вело оно также борьбу против фашистов, проводя курс на умиротворение.
И наконец, еще одна страница семейной хроники — вторая мировая война. С самого начала это было воспринято всей семьей как страшное бедствие. У отца еще не изгладились воспоминания о прошлой империалистической бойне, и он сознавал, что новая война продлится долго и принесет много страданий. Говоря о войне, Жан Жубер в своей книге ограничивается описанием лишь тех событий, очевидцем которых был он сам в свои двенадцать лет: бегство мирного населения от неприятеля, «исход», как это тогда называли, разоренные деревни и города, гибель сотен людей, «…нас окружала растерянная толпа, теснились и напирали легковые машины, забитые матрасами, повозки с впряженными в них першеронами, где сидели, свесив ноги, ошеломленные крестьяне, порой проезжал военный грузовик, откуда выглядывали хмурые, серые лица солдат». Живущие в провинции, лишенные информации люди с трудом представляли себе реального врага, пока немцы не начали сеять смерть, бросая бомбы и обстреливая дорогу, по которой двигались беженцы. Автор говорит, что воплощением ужаса войны для него осталась лихорадочная толкотня людей на мосту в минуту авианалета и видение горящих лошадей. Само слово «война» «вонзилось в меня, как длинный шип, который мне так и не удалось вырвать», — заключает Жубер.
