Красные сабо
(Роман)
Памяти моего отца, Алисы и Жоржа.
ри недели назад умер мой отец. О его последних минутах мне не хочется говорить. Снова я живу в доме моего детства, в моей бывшей комнате, — я часами лежу на кровати с книгой в руках и пытаюсь читать. Но вскоре буквы начинают расплываться перед глазами, мысли уносятся вдаль, и я сдаюсь, раскрытая книга тихо ложится мне на грудь. Взгляд мой скользит к узкому оконцу, в которое видно болезненно-серое октябрьское небо. Гатинэ — край речушек и болот, мои воспоминания о нем пронизаны тонкой осенней грустью. Мне слышно, как внизу, в кухне, возится моя мать — скрип двери, негромкие шаги, бряканье кастрюль. Я брожу по комнате, дотрагиваюсь до стульев, выдвигаю ящики комода, где грудами лежат бумаги, почтовые открытки, фотографии, великое множество принадлежащих мне мелочей, до которых вот уже тридцать лет как никто не дотрагивался. Я раскладываю их на столе, разглядываю одну за другой.
Иногда, прижавшись лбом к оконному стеклу, я смотрю на знакомую картину своего предместья, раз и навсегда застывшую, — вот только на том месте, где раньше была гранитная мастерская, выросла новая вилла, — смотрю на живую изгородь из туи, на гаражи. Старые домишки, крытые закопченной от дыма черепицей, кажутся такими маленькими, как будто строили их для карликового народца. В тесных садиках облетает листва с фруктовых деревьев. Меж грядками порея и капусты чахнут, бессильно повиснув на подпорках, последние стебли помидоров. Улица почти всегда пустынна. Лишь изредка пройдет старушка с хозяйственной сумкой да проедет рабочий на велосипеде, а в пятом часу выбегут из школы, смеясь и толкаясь, ребятишки. И вновь воцаряется тишина, быстро надвигаются сумерки.
Я спускаюсь в кухню, усаживаюсь в уголке между столом и шкафом. Временами мать начинает плакать, руки ее дрожат. Я глажу ее по плечу и тихонько приговариваю:
— Ну-ну, не надо.
А она все твердит:
— Не могу… ничего не могу с собой поделать.
Тогда, чтобы отвлечь ее, я спрашиваю:
— Что у нас сегодня будет на ужин?
Или:
— Хочешь, я спущусь за вином в погреб? Может, нарвать в огороде петрушки?
За ужином мы говорим мало, а после ужина, убрав со стола, мать идет в свою спальню.
— Пойду попробую уснуть.
— Да-да, отдохни немножко.
Чтобы поцеловать ее, мне приходится немного наклониться.
— Спокойной ночи, — говорит она. — Не засиживайся слишком поздно.
Порой, когда погода проясняется, мы с матерью гуляем по улицам Шалетта, где за прошедшие двадцать лет постепенно стерлись последние приметы бывшей деревни. Песчаные карьеры, где я играл ребенком, давно уже засыпаны, поля за кладбищем раскромсаны на куски, исчезли под огородами. От фермы остался один только хозяйский дом, одиноко стоящий на берегу Луэна, над его застывшими маслянистыми водами. Но на правом берегу еще сохранились стены лесопилки, ныне заброшенной, вокруг нее догнивают почерневшие бревна и кучи досок. На противоположном берегу построили дом призрения: несколько строгих белых кубов на прилизанной лужайке, каких-то совсем безликих. И только чуть дальше, в заповедной рощице с чахлыми, блестящими от дождя деревцами, я вновь попадаю в родные, давно знакомые места. Но ненадолго, ибо вскоре на горизонте возникают рабочие кварталы Ланей. И приходится делать крюк, а потом перебираться через железную дорогу и новую парижскую автостраду, чтобы попасть в государственное лесничество, к счастью почти не затронутое прогрессом, сохранившееся как чудесный уголок. Но путь туда слишком долог, а осенью погода капризна и, чуть что, хмурится, налетает влажный ветер, принося с собой запах заводской гари. В сумерках из Монтаржи доносится перезвон колоколов.
Мы возвращаемся домой, когда уже зажигают огни. Фонари слабо освещают нашу улицу, мостовую теперь заасфальтировали, но не сочли нужным сделать тротуары, так что обочины сплошь заросли сорняками, среди которых шныряют кошки. Когда мы проходим мимо дома, где до женитьбы жил мой отец вместе с бабушкой и тетей Алисой, я смотрю на него, и меня, как всегда, охватывает какое-то тоскливое чувство, ибо с этим местом связано такое множество воспоминаний. Но у новых владельцев не было никаких причин бережно сохранять внешний вид дома, и они сочли себя вправе произвести необходимую перестройку.
— Не нужно было все-таки продавать этот дом! — говорю я матери.
— Ну что ты хочешь! Алиса умерла, нельзя же было, чтобы он пустовал. Мы все давно жили своими домами. Одна только Симона могла бы его купить, да у нее денег не хватило.
— И все-таки мне очень жаль. Подумать только, я даже не имею права войти туда! Ты видела? Они уничтожили виноград вокруг беседки.
— Да он уже весь засох.
— И замуровали балконную дверь.
— От нее никакой пользы не было. Одни сквозняки, сам помнишь… Вечно приходилось затыкать щели одеялом.
— Я знаю, но все же… Да и штукатурка у них какая-то чересчур светлая. А вот чердачную лестницу они оставили, ну и ну!
— Что же тут странного; они молодые, им хочется, чтобы все было по теперешней моде. Хозяйка как раз очень милая. А вот о нем ничего не могу сказать: он с соседями не разговаривает.
— Нет, не надо было продавать дом. Никак не могу представить себе эти места без Мины, без Алисы. Кстати, скажи, почему бабушку звали Миной?
— Так ее дети называли.
— Я ведь даже ее полного имени не знаю. Как же ее звали? Мелани? Жозефина? Для меня она всю жизнь была Миной.
— По-моему, Мелани. Вот придем домой, я посмотрю в семейных записях.
Мы подходим к своему дому, он совсем рядом, в конце улицы.
— Ты не очень устала?
— Нет. Разве что чуть-чуть. А ведь как будто похолодало к вечеру.
Дрожащей рукой мать поворачивает ключ в железной калитке и вешает его на гвоздик под почтовым ящиком. В кухне плавает запах супа, который томится на плите, окна сильно запотели. Машинально я черчу на стекле пальцем какие-то линии.
Мать ушла в свою спальню и вернулась с книгой семейных записей.
— Да, Мелани, — говорит она. — Вот видишь, а я даже не знала точно.
Мы садимся за стол. Еще один вечер, и те же слова, те же жесты, то же молчание. И снова:
— Пожалуй, пойду прилягу. Доброй ночи. Не засиживайся слишком поздно.
Ночью, когда я остаюсь один в своей комнате, мной завладевают воспоминания и образы прошлого. И я не в силах пошевелиться. Я написал Жюльетте, что откладываю свое возвращение, хотя и так уже прожил в отчем доме весь сентябрь, до и после смерти моего отца. В письме я объяснил ей, что остаюсь для того, чтобы позаботиться о матери, которая в ее семьдесят один год придавлена усталостью после всего пережитого и страшится одиночества; я описал ей также то день ото дня растущее и наконец целиком захватившее меня чувство, будто всем существом своим я погружаюсь в прошлое, погружаюсь до такой степени, что все настоящее бледнеет перед ним, становится каким-то нереальным. И я прохожу этот мир насквозь, словно он сделался вдруг прозрачным, и за каждым его предметом, за каждым пейзажем моего Гатинэ, которое, казалось мне, стало таким далеким, с тех пор как более четверти века назад я переселился на Юг, постепенно возникают давно забытые картины, непонятным образом обретая какую-то почти осязаемую четкость. Как будто смерть отца, прервав мирное течение моей жизни, сыграла роль своего рода проявителя: вот, опустившись в бачок с неподвижной жидкостью, рука мягко разглаживает листок бумаги, на котором медленно появляются лица — сперва какие-то туманные, едва узнаваемые, потом, под ласковым прикосновением пальцев, их контуры вырисовываются все явственней и тверже. Образ моего отца, которого я, признаться, редко видел за последние годы, а при встречах говорил с ним мало и скупо, теперь, когда его не стало, внезапно приобретает необычную значимость. Рядом с ним возникают из серого небытия другие дорогие мне умершие: Жорж, Алиса, Эжен и еще некоторые, а за ними теснится целая толпа предков, знакомых или незнакомых, но обо всех о них мне приходилось слышать в детстве. Они толпятся здесь, пока еще молчаливые, в полумраке пыльных кулис. Они смотрят на меня, и время словно раскалывается. Они похожи на актеров, которые ждут только знака, чтобы ожить, задвигаться и вновь разыграть давно уже сыгранную пьесу.
Я долго держался в стороне от них, и я знаю, что каждый подросток испытывает это неодолимое желание вырваться из привычного уклада жизни, грозящего ему спячкой, застоем. Мне было восемнадцать лет, и я задыхался в этой атмосфере. Впрочем, я испытывал скорее тоску, нежели приступы гнева, — привязанность к семье крепко сидела во мне, и я считал ее тогда своего рода душевной болезнью, от которой не так-то просто излечиться. Трудно восставать на тех, кто тебя так горячо любит. Домашние все еще считали меня ребенком, особенно тетя Алиса, усердствовавшая даже больше моей матери. Меня опутывала по рукам и ногам их любовь и забота, и я страдал от мысли, что заставляю их страдать. Потом я уехал учиться в Париж, но долго еще томило меня смутное ощущение виновности, и я ездил в Монтаржи почти каждую неделю. Жюльетта, с которой я уже был тогда знаком, жила у дальней родственницы, близ Орлеанской заставы; позднее она не раз упрекала меня: «Ты оставлял меня одну с этой сумасшедшей старухой, а она без конца говорила о раке да о гадании на картах. Как я жила все эти годы, чего я только не вынесла!» А я в субботу вечером укладывал чемодан и садился в поезд, идущий в Монтаржи. Я отвозил домой грязное белье и возвращался в понедельник утром, нагруженный банками с вареньем. Каким мрачным казалось мне это рабочее предместье с его крохотными домишками, крохотными садиками, с вечной копотью и туманами — жизнь тут застыла навеки, твердил я про себя. И мне хотелось бежать отсюда, но по-настоящему убежать мне не удавалось: даже когда я уезжал из Монтаржи, сердце мое по-прежнему оставалось там. Позже я побывал в Англии, в Германии, потом поселился в Лангедоке — там мне дышалось легче, и там я начал писать, я писал о Юге и долгое время верил — делал вид, что верил, — будто прочно укоренился в этих краях. Теперь-то я понимаю, что корни мои остались по-прежнему там, где прошло мое детство, в родной почве, которая одна способна напитать их, а тот, кто обрывает эти корни, умирает, пусть даже об этой смерти не догадываются окружающие.
