И мы бараны печальные?
И мы волкодавы алчущие алкающие?
А ты Господь пастух локаец спящий с табаком-насом сладким уморяющим?
И мы знаем! знаем! знаем! и один исход!..
И никто не избежит! никто! хоть бы один остался из человеков на дороге, но все все все уходят в последнем стаде!..
И всех ждет кара. И никто не останется…
Господи зачем всех караешь?.. не оставляешь?..
…Поэт!.. Там где уходит Бог, там хозяйка — Смерть…
…Да Господь мой, но я ухожу от Тебя в волны последние в волны нежные пенные в текучие в бегучие водяные саваны мусульманские…
И ухожу от Тебя Господь мой к Смерти-хозяйке вод поддонных, ибо Ты повелитель пастырь живых, а она Пастух усопших…
…И вот я ухожу в реку Кафирнихан мою родную.
И вот нынешней ночью я бежал из онкологической больницы из корпуса склепа № 10, где лежат больные «cancer gastrici».
Cancer gastrici — это воспоминанье о забытых жгучих предках.
Cancer gastrici — это месть предков.
Тысячу лет мои предки по отцу Джамалу-Диловару таджики ели пловы манту бешбармаки со знойными индийскими афганскими перцами и ныне их кишки черева заживо изъеденные истраченные брюшные нутренности погибельно горят вопят кончаются во мне… Айя!..
Тысячу лет мои предки по матери Анастасии русичи неумеренно яро ели огненные блины и новгородские каленые рассольники и лесную певучую дремучую дичь и красную рыбу белых рек и пили сонные яды медовух самогонов ягодных необъятных настоек и они съели и истратили кишки черева грядущие мои!.. Оле!.. Ей ей!..
И их кишки теперь бунтуют ворожат горят во мне, и мои предки съели сладко сонно дремно бедные неповинные кишки черева мои…
Да! и поселилось в кишках моих в желудке моем тлеющем, как забытый костер в ночном сонном лесу дождливом бредовом, и поселилось в кишках моих внутренностях черевах Древо алчных неутоленных предков моих…
И вот сие генеалогическое Древо колышется плещется разрастается во чреве моем как змеиная ядовитая водоросль на дне морском и убивает нутро мое невинное…
И я убежал ночью из корпуса № 10 мавзолея склепа живых вместе с яростным разрывным Древом этим во чреве моем…
И я решил уйти в реку и утопить напоить засушливое вековое саксаульное Древо это…
И бежал этой тайной ночью из больницы в махровом клейменом больничном последнем халате.
И я бежал к реке родной моей!..
…Помоги река! Потопи река! Напои река навека!..
Ай боль ай мука велика свята, егда в тебе цветут да пить хотят необузданные оголтелые предков дерева! да!..
Но!..
…Но ты еще жив поэт мой но ты еще на брегу живых но ты еще мой а не в волнах смерти…
Но ты еще здесь поэт мой и печально мне, что вера твоя только до брега этого до волн этих алчущих слепых рыщущих языкастых…
Но печально мне что вера твоя уйдет утонет с тобой в волнах сих смертных могильных, а не прострется вера твоя за волны эти…
Но печально мне что вера твоя мала и она как волна бегучая уходящая мирающая рассыпающаяся в реке…
Но печально мне что вера твоя до гроба а не за гробом…
И кочевал ты по земле человеков а теперь будешь кочевать в гробу по землям усопших а они превышают землю живых!
И земля отцов твоих не примет безбожный гроб твой и будешь летать в гробу до успокоенья своего, как птица без гнезда…
И печально мне поэт мой, ибо слеп слеп народ у которого поэты пророки слепы!..
Ибо поэт пророк — око народа и оно в пелене смертной паутине тяжкой… в затмении мглистом неисходном неизреченном…
Ибо поэт — язык народа и он отравлен дурным вином и словами лжи, как заскорблыми струпьями язвами гноистыми объят разверстыми…
…Да Отец мой и у савана и у реки последней и у брега смерти не выросла вера моя…
Но но но но но но
Ой!..
Но там на берегу Кафирнихана среди приречных прибрежных нагих камней валунов пустынных стоял хладный первокуст алычи цветущей жемчужной…
Куст белой хладной парчи куст живых ковровых исфаганских атласных перламутровых узорчатых цветов.
Но там стоял куст алычи цветущий одинокий тихий хладный алавастровый.
Но там стоял куст алычи цветущий и пчелы первые сонные слепые вялые реяли у него и брали от цветов…
И алычовые пчелы шалые бродили по кусту жемчужному хладному…
И куст был бел атласен как саван мусульманский…
И облит цветами как молока струями коровы обильной хиссарской.
И тогда поэт Тимур-Тимофей обнял куст как младшего брата.
И восплакал.
И задрожал и куст внял ответил ему и дрогнули цветы хладные…
…О Господь мой! жаль оставлять мне куст этот жемчугов родных живых хладных!
О Господь жаль расставаться!..
О Господь зачем куст алычовый напоследок насылаешь?..
Куст куст и что напоминаешь?
И чьим ликом седым бледным родным глянул? в душу дохнул пахнул глянул?
Куст!.. да ты ж как матерь в гробном жемчужном русском новгородском льняном олонецком пресветлом саване стоишь глядишь маешься вьешься неизреченная печалишься…
…О Господи! о боже! что ж ты?.. куст цветущий алычовый напоследок насылаешь? искушаешь?..
Куст жемчужный…
Матерь… мати… мама…
Куст-матерь…
Ты ль ветвями хладными цветами ты ль меня ласкаешь напоследок оберегаешь окружаешь жемчугами забытыми скатными речными провожаешь цветами ветвями пчелиными ветвями алавастровыми хладными…
Но ты живой, куст мой!..
А ты матерь неживая ты усопшая… я знаю Анастасия моя матерь…
…Да сынок… Я умерая усопшая. Я дальная…
Но я с тобой… Но я обернулась явилась сахарным цветущим алычовым ледяным снежным живым речным кустом…
Я с тобой сынок… Тимофей Тимур Тимоша мой…
Я шепчу как жемчужные ледовые цветущие цветопенные ветви над рекой…
… Сыне сынок земной мой…
…О Господь куст-матерь шепчется со мной над рекой!..
…Матерь! мати! мама!.. Анастасия-Воскресенье-Русь матерь погоди постой помедли подержись побудь со мной!
Матерь Анастасия-Русь побудь со мной ведь из семи твоих сыновей сынов — я последний я останний я один един еще еще еще живой!..
Матерь матерь побудь со мной с живым побудь пожалей матерь пожалей меня живого мя матерь матерь-куст живой седой седой седой…
Матерь ты со мной?..
…С тобою сыне сынок мой останний мой последыш… я с тобой…
Но те… те шесть сынов те шесть усопших убиенных сирот замогильных кличут из поруганных из вековых довременных русских наших гробов домовин
Оле!.. Ты Тимофей-Тимур последний мой, а я вспоминаю первого сына моего…
Оле!..
Вот он!..
Оле!..
…Ты кличешь меня матерь твою!
Ты кличешь меня мой первенец первуха сынок первончик! первостный первец! агнец теленок мартовский прозрачный сквозистый дымный зыбкий первый мой теля дитя новина сладкая моя!
Ты кличешь меня мой первенец Рогволд Язычник!.. Невеглас!..
Ты кличешь меня мой Рогволд мой рыжий рыжий как финн, как варяг, как первый полевой цветок молочай одуван!..
И твои власы рыжи рыжи рыжи млады млады млады златы златы златы!
О сыне мой! о пламень язык огнь первого крутого ярого девьего чрева тела моего!..
…И ты подловил меня Володимир-князь святитель Руси объятый похотью женьскою как царь Соломон!
И ты в киевском томном охотном поле изловил меня полянку-косариху и нарек Анастасия-Русь.
А я шла в поле и пела:
— Ай коса моя — щука ныряет, весь лет трав валяет, горы снопы подымает!..
Ай коса!..
Ходит щучка по заводи, ищет щучка тепла гнезда, где бы щучке трава густа!..
Ай, коса-щучка моя!..
Ай, трава моя густа!..
Ай коса моя ржаная злата спела тучна заплетена!..
И где косарь на траву мою?
Где коса остра на косу злату младу мою?..
И тогда Володимир-князь сошел с коня царьградского византийского тугого спелого слепого спелого коня сошел в травы одуваны молочаи ромашки ранние у Днепра..
Сошел ко мне полянке косарихе в холщовой потной покосной рубахе и стал сниматьс себя царскую аксамитовую тяжкую порфиру багряницу…
И стар был и не мог снять с тела своего и маялся тщился на коне тишайшем в поле трав младых духмяных мятных набегающих необъятно неоглядно…
Тогда я положила косу остру на травы покошенные мои…
И помогла князю как дитю собрать с тела своего порфиру и уложила ее на травы…
И помогла князю с коня сойти на землю русскую…
И легла покошенно покорно у трав покошенных моих и рубаха холщовая моя одна была защита ограда стена плетень терем зыбкий на теле моем нагом девьем неотворенном…
