В небольшой больничке работали хирург, он же главный врач, женщина-терапевт, гинеколог и зубной врач. Врачей обрадовало наше прибытие. Поселили нас в больничном клубе, метрах в двухстах от больницы. В просторном помещении, отодвинув скамейки, разместили две больничные кровати, стол с настольной лампой и два стула.
Уже через два дня женщина-врач уехала в отпуск, и Мотя занял должность терапевта, оставаясь, разумеется, на ставке фельдшера. Мне досталась вся амбулаторная хирургия, ассистенции на операциях, вскрытия умерших и дежурства.
Операций было много. Кроме плановых и срочных, оздоравливали допризывников. А среди срочных за два месяца нашей практики было произведено четырнадцать трепанаций черепа. Лесорубы, получая зарплату, напивались в доску. В таком состоянии они выясняли отношения, проламывая друг другу головы бутылками, в которых до этого содержалась жидкость, заставившая их выяснять отношения.
Дней через десять хирург доверил мне самостоятельно осуществлять аппендектомии, грыжесечения, удаление избыточного количества вен в мошонке и некоторые другие вмешательства.
Однажды ночью во время моего дежурства я был загнан в угол случаем, о котором не имел ни малейшего представления. Как говорили, нас этому не учили. В больницу доставили женщину. За десять часов до этого, когда она собирала в лесу малину, ее указательный палец ужалила гадюка. Состояние больной было очень тяжелым. А дежурный так называемый врач понятия не имел, что делают в подобных случаях. Я попросил сторожа пойти в клуб и принести «Терапевтический справочник», который, слава Богу, догадался захватить из дома, уезжая на практику. Уже через несколько минут я оказывал помощь согласно каждой букве справочника. Состояние больной улучшилось. И когда через пять дней Моте доставили молодого человека, укушенного гадюкой, я уже мог выступать в роли опытного консультанта.
Но были в нашей практике случаи, когда «Терапевтический справочник» не мог оказаться полезным.
В горах, километрах в пятнадцати от Волового, у женщины тяжелое кровотечение после десятых родов. С Мотей мы вызвались оказать помощь. Гинеколог подробно и грамотно объяснил нам, что следует делать. Секретарь окружкома партии дал нам свой «виллис». Случай был (или показался нам) более сложным, чем представлялся во время получения наставлений гинеколога. Шофер несколько раз заходил в хату и просил нас, нет, не просил, а умолял, поторопиться. Наконец, пациентка в полном порядке.
Густые сумерки уже окутали горы, когда мы сели в автомобиль. Я — рядом с шофером, Мотя — на заднем сидении. Небольшая подробность, важная для дальнейшего рассказа: у меня на груди была колодка с орденскими планками, у Моти на его старом кителе — ордена и медали, советские, польские и чешские. Шофер, с которым до этого мы уже не раз выпивали и были в приятельских отношениях, на сей раз почему-то был настроен недружелюбно. Более того — агрессивно. Быстро темнело. Шофер включил дальний свет. За очередным поворотом посреди дороги фары высветили трех массивных мужчин с автоматами в руках. Так. Бандеровцы. Ничего ужаснее нельзя было придумать в ту пору. Представителей советской власти они не просто убивали, а подвергали зверским мучениям.
— Жми! — скомандовал я шоферу.
— Куда жми? — спокойно, даже несколько флегматично отреагировал Мотя. — Ты не в танке.
Машина остановилась в нескольких метрах от живописной группы бандеровцев. Один из них подошел сбоку, осмотрел нас и оповестил товарищей:
— Нэма цього гада. То паны дохтуры. Пробачте, паны дохтуры.
Он поднял кисть к полям шляпы с пером и вместе с товарищами растворился в лесу.
До самой больницы никто из нас не проронил ни слова.
Сейчас, сорок девять лет спустя, описывая это событие, я не вспомнил, а ощутил шок, в котором мы пребывали. Шутка ли, бандеровцы! Злейшие враги моей родной советской власти и вообще всего прогрессивного человечества! Но какой-то намек на сомнение, вызванный извинением этого лютого врага, закрался в мой тщательно промытый мозг.
А еще через несколько дней, придя утром на работу, мы узнали, что ночью арестовали главного врача больницы. Мы с Мотей только переглянулись. Вопросов в ту пору не задавали. Шел тысяча девятьсот пятидесятый год.
В то же утро случилось нечто совершенно невероятное. Проливные дожди отрезали Воловое от окружающего мира. Не это было невероятным. В больницу пришел заведующий окрздравом, симпатичный доктор Немеш и объявил мне, что приказом Закарпатского областного здравотдела временно, на несколько дней я назначен на должность хирурга. Естественно, я отказался. У меня нет диплома врача. И вообще, какой из меня хирург?
По-видимому, мои возражения произвели впечатление на доктора Немеша. Здесь же из больницы он позвонил в Ужгород. После продолжительной телефонной беседы, во время которой доктор Немеш излагал мои аргументы, подкрепляя их своими, он вручил мне трубку. Начальственный голос не желал слушать моих возражений. Я отказался категорически и положил трубку.
Но через несколько минут меня позвали к телефону. Звонили из обкома партии. Голос был еще более начальственным. Голос напомнил мне, что это не предложение, не увещевание, а приказ коммунисту из высокостоящей партийной инстанции. Все. В Ужгороде положили трубку.
На следующий день в больницу доставили шестнадцатилетнего паренька с правосторонней ущемленной паховой грыжей. Ущемление произошло одиннадцать часов назад. Состояние больного тяжелое. Тут же я взял его на операционный стол. Ассистировал Мотя. Под местным обезболиванием произведен разрез кожи, фасции, вскрыт грыжевой мешок. И тут, — о, ужас! — пред нами предстал участок тонкой кишки длиной сантиметров десять, черный, как уголь. Я застыл в отчаянии. Мотя не проронил ни слова. Молчала операционная сестра. Необходима резекция кишки. Необходима!.. Но кто ее осуществит? Дважды я делал резекцию тонкой кишки: один раз на трупе, второй — на кошке. Но на столе предо мной не труп и не кошка — Мыкола Ковач, шестнадцатилетний паренек.
Боже мой! Что делать? О резекции не может быть и речи. Боюсь. Я начал греть кишку салфетками с теплым физиологическим раствором. Через каждых несколько минут я обращался с вопросом к Моте и операционной сестре, выясняя, изменился ли цвет кишки, появилось ли хоть какое-нибудь, пусть малейшее движение в пораженном участке. Ответы либо отрицательные, либо неопределенные. Консультантами я избрал и двух санитарок. Но и они не давали однозначного ответа.
Я продолжал греть и спрашивать. Кишка не светлела и не шевелилась. Нужна резекция. Нет, я не мог решиться на это. Мне казалось, что я убью Мыколу в тот самый момент, когда отсеку кишку. Я не мог. Но ведь и оставлять кишку в таком виде равносильно убийству. Что делать?
В какой-то момент нам показалось, что по пораженному участку прошла волна. Я рассек ущемляющее грыжевое кольцо и вправил кишку в брюшную полость.
Не помню, как я сделал пластику, как зашил рану. Помню только себя на табуретке рядом с кроватью Мыколы Ковача. С кратчайшими перерывами я просидел на этой табуретке двадцать часов, время от времени проверяя, не появились ли признаки перитонита и, приходя в ужас от самой мысли о том, что предстоит предпринять, если, не дай Бог, такие признаки появятся.
На следующее утро Мыкола чувствовал себя вполне прилично. Живот был мягким. Звуки отходящих газов я слушал, как музыку Моцарта. Все. Я мог расслабиться и приступить к текущей работе.
Ежедневно я звонил в облздравотдел и требовал прислать хирурга. Ежедневно обещали. Забыл сказать, что на следующий день после ареста главного врача тяжело заболел гинеколог. Сейчас, вспоминая подробности, я сомневаюсь в том, действительно ли был болен симпатичный источник анекдотов и постоянный компаньон в те редкие дни, когда в клубе мы проводили просветительскую работу — выпивали добытый в больнице спирт, запивая его пивом. Итого, в больнице остался только один врач — зубной, личность малопривлекательная и до того, как до нас докатились слухи о его причастности к аресту хирурга.
Мотя все чаще требовал у меня дать ему прооперировать. Он отвергал как несущественный мой аргумент о том, что его мечта, его будущее — терапия и только терапия, поэтому ему никогда не придется оперировать.
В один из дней, после двух аппендектомий, двух операций по поводу расширения вен в мошонке и операции по поводу пупочной грыжи, я вспомнил, что в перевязочной ждет девятнадцатилетний солдат с большой атеромой за левым ухом. Атерома — это киста сальной железы кожи.
Первую в моей жизни операцию — удаление атеромы — я сделал, будучи студентом третьего курса.
Атерома была на спине, чуть ниже шеи. Под местным обезболиванием я сделал дугообразный разрез по краю опухоли, отвернул кожу, без труда вылущил атерому, не вскрыв капсулы, содержавшей «кашицу», и зашил рану. Все оказалось легко и просто. Тем более что во время операции ассистировал доцент-хирург, ведущий нашу группу. Вспомнив этот случай, я предложил Моте прооперировать солдатика. Правда, после операционного дня почти не осталось стерильных инструментов. Но много ли инструментов нужно для удаления атеромы? Скальпель, пинцет, иглодержатель с иглой. Вот, собственно говоря, и все. Тоже мне операция!
