А еще все знают, что в свое время наш край сильно пострадал, хотя сейчас уже, кажется, нет ни малейшей опасности, ни малейшей угрозы, и если раньше были и филлоксера, и знаменитая резня во время одной из мировых войн, то последней войной на нашей памяти стала битва за помидоры, повлекшая за собой массовый исход в города.
Ну а тех, кто остался, еще долго будут воспринимать как фольклорных персонажей, застывших на фоне здешних пейзажей, будто на старинных фотографиях, и при взгляде на то, как они живут здесь, на свежем воздухе, краснолицые, в плотных вязаных свитерах, окруженные всей этой зеленью, которая так хорошо смотрится на стаканчиках с йогуртом, может показаться, что у них есть все. И, кстати, в последнее время живущие в городской суете даже начали им завидовать.
* * *
С самого детства мы знали, что умнее и хитрее других, да и сильнее тоже. Например, мы могли управлять тем, что считалось волей случая. Стоило нам скрестить пальцы, как возвращалась хорошая погода, или закрыть глаза — и неприятности проходили стороной, все магические существа и предметы — от падающих звезд до божьих коровок, от ромашек до лошадиных подков — исполняли любые наши желания. И только со сменой дня и ночи мы ничего не могли поделать.
Вот и с дерева мы слезли только под вечер, потому что проголодались, устали и все болело от долгого сидения в неудобных позах и удержания равновесия. Когда мы спустились, принимающая сторона церемониться не стала. Чтобы показать, кто в доме хозяин, отец влепил нам по паре подзатыльников. Каждому. Это был его любимый прием, довольно простой, но позволявший обходиться без лишних нотаций. Ну хоть для этого мы были ему нужны — по крайней мере, он мог вымещать на нас злобу, причем, чтобы облегчить ему задачу, мы выстраивались в ряд — не хватало только, чтобы он промахнулся на глазах у всех. Мы подходили к отцу по очереди, как к автомату для раздачи подзатыльников, сначала малыш Том с улыбкой до ушей, потому что папашины оплеухи почему-то всегда его забавляли, за ним Тотор-средний, прижимающий к груди свою тетрадь так, будто в ней было его отмщение, а потом я — я всегда шел последним, поскольку был уже в том возрасте, когда на такие вещи начинаешь реагировать болезненно.
И конечно, присутствовавшие при всем этом тетя и дядя, такие правильные, говорили отцу, что напрасно он так, что мы такой трепки не заслужили. Однако обычно он их почти не слушал. Как, впрочем, и мать, которая тоже считала своим долгом влепить нам затрещину, так что и она заносила руку, что-то там крича, — и все для того, чтобы показать, что в доме якобы существует порядок, который нельзя нарушать. Да ладно.
А бабка выражала свое негодование злобным сопением, не отрываясь от сериала. В принципе, именно она была в семье главной по брани и репрессиям. Наша бабуля была не из тех, что пахнут мармеладом и раздают похвалы направо и налево, — куда там, она была резкой и едкой, как старый уксус, и упрямой, как плавающие в нем мухи. Хотя, надо признать, бедняжка уж много лет была прикована к креслу, старому — чуть ли не времен Генриха III — креслу с подлокотниками, у которого даже не было колесиков. Этакая переносная бабулька, которую часто таскали с места на место, роняя порой, ну а сама она предпочитала находиться только в одном месте — перед телевизором. «Скоро ей стукнет второй полтинник, и уж чудес вам тогда больше не видать!..» — часто говорили люди (шутили, наверное).
Обычно у бабули, всегда разделявшей родительский гнев, тоже начинали чесаться руки, так что, получив от отца и матери, нужно было подставлять щеку еще и этой инвалидке, и главным было удержаться от смеха, иначе пришлось бы все этапы проходить заново.
В общем, бабулю мы любили не сильно, но были вынуждены подлизываться, потому что она была единственной и безраздельной властительницей пульта от телевизора. Именно на ее сбережения мы и купили телек, причем денег у нее оказалось немало, так что телевизор мы приобрели весьма навороченный. Подумать только, сколько веков наши предки вкалывали как каторжные, отказывая себе во всем, и лишь для того, чтобы однажды мы смогли купить телевизор с плоским экраном. А затяни мы ремень чуть потуже, осилили бы и видеомагнитофон. Хуже всего, что пращуры наши отошли в мир иной в полной уверенности, что оставляют потомкам сокровище, не сомневаясь, что их сбережениям уготовано светлое будущее и что потомки будут непрестанно преумножать сие богатство, пока оно не превратится в огромное состояние и не заполнит весь подвал.
Бабуля утверждала, что родилась в позапрошлом веке, в тысяча восемьсот каком-то году, но ее воротнички-блюдца, деревянный выговор, представления о жизни и совершенно ископаемые истории из ее прошлого наводили на мысль, что, возможно, она появилась на свет куда раньше. Мы даже подозревали, что от нее происходит вся наша семья, что она и есть воплощенное начало начал, первородная прародительница, рожденная вместе с этим миром, которая с тех самых пор жила, встречая и провожая каждое новое поколение. Можно подумать, наша бабуля всегда была старой, и, явившись откуда-то из тьмы времен, она словно бы олицетворяла нечистую совесть, которая отягощала нас испокон веков, заставляя непременно мыть руки перед едой.
В глубине души мы все мечтали от бабки избавиться, не признаваясь в этом даже самим себе и прекрасно понимая, что никто из нас на это не решится: вместо того чтобы подстроить ей какой-нибудь несчастный случай или случайно забыть пододвинуть ей кресло, ее усаживали за стол к обеду и неизменно убирали с прохода. Скорей бы уж бабульке перевалило за сто, скорей бы повязать ей на шляпку розовый бантик, скорей бы уж она шагнула в новый век, повторив знаменитый рекорд долголетия. В любом случае можно было не сомневаться: рекорд этот она побьет и наверняка попадет в Книгу Гиннесса, ведь для того мы ее и бережем, заботимся о ней, двигаем туда-сюда; давай старей, бабуля, старей как полагается, бабулечка наша, только поскорее, говорили мы ей.
* * *
Я, который во всей этой истории был самым старшим — по крайней мере старшим из братьев, но не таким древним, как взрослые, а потому единственным способным мыслить здраво, — я видел, что наши парижские гости чувствовали себя не в своей тарелке.
После того как мы получили по оплеухе, возникло какое-то замешательство, повисла тишина еще более неловкая, чем обычно, и несмотря на то, что собралось все семейство, говорил один телевизор. Дядя телевизор не смотрел, он разглядывал еженедельную телепрограмму, листая страницы кончиками пальцев. Вместо того чтобы читать, он исправлял наши ошибки в кроссвордах, неверные слова, которые мы подбирали по числу букв. Ему, учителю истории, профессиональному эрудиту, это было раз плюнуть, он не тратил на размышления ни секунды и даже не попросил у нас ластик, а ведь когда решаешь кроссворды, главное удовольствие как раз и состоит в том, чтобы перепробовать все возможные варианты.
Ему было все с нами ясно — это чувствовалось даже по тому, как он сидел, вальяжно закинув ногу на ногу и поглядывая на нас так, будто мы с ним находились по разные стороны баррикад и именно его позиция была верной. Хуже всего, что наш отец совершенно ничего не замечал, не понимая, сколько высокомерия кроется в дядиной позе.
Любой разговор с дядей обычно быстро заканчивался. Короткими фразами в общих чертах ему рассказывали главное, выбрасывая подробности. И все же папа охотно сообщал дяде новости о разных знакомых: да ты же его знаешь, ну напрягись, вспомни; и каждый раз дядя как можно более уклончиво отвечал, что никогда о таком не слышал, как будто общего с отцом прошлого для него просто не существовало. «Но ты же помнишь сына Пижонов, рыжего верзилу с глупой физиономией, он еще в очках ходил…» А дядя делал вид, что не слышит, и вместо того, чтобы проявить интерес к папиному рассказу, объявлял вдруг слово из девяти букв, да с таким апломбом, будто сделал открытие:
— Балалайка!
Расправившись с нашими кроссвордами, он принимался за наши сканворды, даже не спросив разрешения. Недовольный тем, что мы их еще не решали и ему приходится заполнять пустые клетки, он бросал нам в лицо отгаданные слова, давным-давно вышедшие из обращения, единственная ценность которых заключалась в подходящем количестве букв. Время от времени он громко зачитывал вопрос, делал паузу, словно бы ожидая нашего ответа, а потом с едва заметной ухмылкой победителя корябал свой ответ, даже не удосуживаясь нам его сообщить.
Мать не обращала ни малейшего внимания на все эти маневры и готовила картошку на гарнир к поросенку, которого завтра должны были забить. Когда приезжали гости, она всегда считала, что все должно быть по высшему разряду. В такие дни она доставала посуду, которой мы и не видели никогда, подаренную на ее лучшие дни рождения или выигранную в вещевой лотерее. В такие дни тарелки были с позолотой, а ножи с подставками — в общем, на свет божий являлся полный набор предметов, которые в обычное время составляли ее коллекцию. Особенно трогательным было то, что, несмотря на все ее усилия, несмотря на похвальное стремление сделать все как полагается, из этого никогда ничего не выходило, ни разу ей не удалось добиться настоящего блеска и пышности, но она этого даже не понимала.
