Мистер Тривли остановился и предложил доктору сигарету, от которой последний отказался, затем продолжил, какое-то время говоря с зажатой между губ сигаретой и слегка посмеиваясь.
— Вы должны понять, какое это доставляло беспокойство — психологическое, я имею в виду; постоянство этой…
— О, да, — сказал доктор Эйхнер. — Да, конечно.
— Так вот, — продолжил пациент, — после того, как я четыре недели целенаправленно боролся с вирусом, ничего не изменилось. — Он снова прервался и улыбнулся, слегка застенчиво, или даже, как это могло показаться, с некоторой осознанной скромностью. — Да, он по-прежнему был на месте, никуда не исчез. Теперь он был шире по размеру, примерно как кончик авторучки, глубиной в четверть дюйма, мягкий, но не выделяющий жидкость. Я решил, что слишком много переживаю по этому поводу и надо выкинуть это из головы. В конце концов, в известной степени, это могло быть психосоматическим явлением. Это сводило меня с ума, или я сам себя сводил с ума, постоянно думая об этом. Так что я прижег прыщ с помощью маленькой серебряной пластинки, раскаленной электричеством, — и потом я забыл про него, окончательно забыл. Я даже не думал взглянуть на него, когда бывал в душе… и я перестал надевать белые хлопковые носки — не специально, естественно, но я больше не выбирал себе носки именно белого цвета, просто брал ту пару, которая была под рукой. У меня не было случая осмотреть эту болячку в течение полугода. А когда я, наконец, осмотрел ее, оказалось, что дырка в прыще уже размером в мелкую монету и глубиной практически в дюйм. Я замазал ее раковой культурой — мозговым видом раковой опухоли. И заклеил прыщ пластырем «Бэнд-Эйд».
Мистер Тривли прервался и наклонился вперед, чтобы стряхнуть пепел с сигареты в пепельницу, стоявшую на столе.
— Боюсь, что я не совсем понял ваш рассказ, — сказал доктор Эйхнер.
— Ну, я не вполне оперирую специальными терминами, конечно, но это была мозговая раковая культура из лабораторий Ренна. У меня есть друг, который проводит там биологические исследования, понимаете, и иногда я заезжаю за ним туда, в клинику, забираю его, и мы вместе идем куда-нибудь погулять. И он мне периодически показывает результаты исследований, над которыми работает. И в этот раз он мне показал свою работу по изучению рака мозга… и там были все эти трубки, или пузырьки — как вам угодно, этой самой раковой культуры, там, прямо на стойке они и находились. О, естественно, я заметил их еще раньше, правда, я как-то и не думал о них специально. Хотя тем вечером — он как раз работал с какими-то отвратительными пятнами и после этого очень долго мыл руки, — пока я оставался один и ждал его в лаборатории, так получилось, что я снова начал думать о своем повреждении. Может, оно слегка саднило, даже уже сам не помню, во всяком случае, я посмотрел на него. «Ты еще там, да? — сказал я. — Просто сидишь там все время и ничего не делаешь? Ну, так давай вместе что-нибудь сделаем, а?» И я взял один из пузырьков с раковой культурой, выковырял оттуда немного прямо ногтем и наполнил этой массой свое повреждение, прямо вовнутрь все это засунул — это было цвета и консистенции мокрых дрожжей… знаете ли вы, что это такое, кстати? Полагаю, что все-таки знаете, разумеется. И я запечатал все это «Бэнд-Эйдом».
— Чем? — спросил доктор Эйхнер, нахмурившись.
— «Бэнд-Эйдом», — беспечно ответил молодой человек. — Знаете ли, таким маленьким клеящимся компрессом. Я носил с собой целую упаковку со времени первых попыток лечения.
— Да, понимаю, — сказал доктор.
— Так что… — передернул плечами мистер Тривли. — Так что я продолжал заниматься своими делами. Даже ни малейшего внимания этому не уделял, ни малейшего. Фактически я не осматривал повреждение в течение последующего, достаточно долгого периода — в течение четырех месяцев. Оно было заклеено пластырем, и я делал так, чтобы вода на это место не попадала, поэтому его не могло смыть, когда я принимал душ. А потом я снова осмотрел повреждение, случайно так получилось — просто когда я одевался, компресс окончательно отлип. Две недели назад. И тогда я записался к вам на прием. Я сказал девушке — вашей секретарше — что это не срочно, и она мне предложила вот эту дату. В то время я еще не осознавал, сколько предстоит ждать, но она сказала, что на тот момент вы были очень заняты. Так что я согласился на первую же дату, которую она предложила, все еще не осознавая, видите ли, сколько предстоит ждать. Я сегодня утром осмотрел повреждение. И, кажется, оно окончательно зажило.
После этого мистер Тривли наклонился вперед.
— Я просто покажу вам, — сказал он, поднял глаза и взглянул на доктора почти с вызовом.
Мгновение доктор Эйхнер сидел неподвижно, опершись головой о ладонь.
— Да, — наконец произнес он, поднимаясь. — Да. Если вы… если вы просто подойдете сюда к свету — наверное, вам лучше лечь на кушетку…
Мистер Тривли быстро снял ботинки и брюки и улегся на низенький диван из коричневой кожи, на котором ему, видимо, не слишком было удобно лежать, и уставился в потолок, как будто пребывая в трансе. Доктор Эйхнер осмотрел повреждение. На внутренней стороне левой икры, практически рядом с коленом, была зона слабого покраснения, кожа практически полностью затянула след от маленького ровного шрама. Доктор потрогал это место одним пальцем, потом несколькими вытянутыми пальцами, осторожно понажимал вокруг. Казалось, что повреждение окончательно затянулось.
Через несколько секунд он медленно поднялся, пересек комнату и подошел к большой блестящей металлической раковине.
— Да, — кинул он через плечо странным напряженным голосом. — Я думаю, вам совершенно не о чем беспокоиться. Ваша рана прекрасно затянулась.
Мистер Тривли сидел на краешке дивана и, нагнувшись, одевал ботинки. Доктор снова пересек комнату, на мгновение остановившись перед своим столом. Он взял со стола чашеобразное пресс-папье из оникса, высыпал лежащие в нем несколько скрепок и бинтов на стол и подошел к дивану, на ходу вытаскивая свой носовой платок и оборачивая его вокруг разноцветного каменного приспособления.
— Так что я думаю, — сказал молодой человек, нагнув голову и теребя пальцами шнурки — и его речь сейчас отдаленно напоминала хихиканье, — …но я всегда говорю, что безопасность превыше всего в таких вещах.
— Да, конечно, — с этими словами доктор подошел к нему вплотную и резко ударил тяжелым, обернутым платком пресс-папье точно в заднюю часть черепа.
Мистер Тривли сжался и стал сползать на пол, но доктор толкнул его обратно на диван. Затем быстро подошел к столу, снял платок с пресс-папье, поставил его на стол и сложил внутрь бинты и скрепки. Он уселся, выдернул из ежедневника листок и взял в руки карандаш.
«Вы врете, — написал он. — Вы психопатический лжец. Если вы еще хоть раз сюда придете, я отправлю вас прямо в полицию. Предупреждаю вас: держитесь отсюда подальше и оставьте меня в покое, или же вы рискуете заработать очень серьезные неприятности…»
В этот момент в офисе раздался звонок внутреннего телефона. Доктор Эйхнер встал, скомкал бумагу и выбросил ее в мусорную корзину. Он немедленно поднял трубку.
— Да? — почти прокричал он. — Что? Нет. Нет, мисс Смарт, послушайте меня, у меня в кабинете есть носилки. Я хочу, чтобы его перевели в одну из палат в Западном крыле. Он скоро придет в себя. У него интоксикация. Вы понимаете? И пришлите мне машину. Да, прямо сейчас, я еду домой. Естественно, отмените их! И пришлите машину! Да, да, сейчас же!
— Если Харрисон вдруг станет хуже, нарциссы ее порадуют, — громко говорила из окна смотровой Барбара Минтнер. Она с улыбкой перегнулась через подоконник, прижимаясь к нему своим изящным животиком.
Прямо внизу Гарсиа, перевернув лопатой полоску вскопанной земли, поднял к ней свое смуглое лицо, и она снова встала прямо и правильно, и ее тонкая фигура в безжалостно-белом конфетно-накрахмаленном халате медсестры резко выделялась на фоне розовато-серого цвета стен смотровой.
— Посмотреть, — сказал садовник-мексиканец, вяло пытаясь улыбнуться.
— Гарсиа, пожалуйста, — сказала мисс Минтнер своим детским голоском, слегка надула губки, как будто обидевшись, а затем снова склонилась над подоконником, вся излучая уверенность и воодушевление. — Она уедет в воскресенье. На этот раз это правда!
Гарсиа отвернулся, растерянно, недоверчиво пытаясь что-то подсчитать. Его сжатые губы шептали слова на испанском.
— Два дня, — сказал он, снова повернувшись к ней.
Барбара Минтнер тут же захлопала в ладоши.
— Доктор Уорнер так и сказал сегодня утром! Ну разве это не чудесно?
