— Поедемте вечерять, товарищи. Жена рыбу в сметане поджарила. Лучше в Покровском никто рыбу не готовит. Да и ночевать пора, жена постели уже приготовила.
Гости поднялись с лавки, а Иван Кузьмич, пряча в глазах злость, пошел к себе, готовиться в дорогу.
* * *
Рядом с Петровым скитом рос дуб-великан. Высокий, развесистый, могучий, он веками стоял на самом краю болот, и было совершенно непонятно, как здешняя почва смогла дать жизнь такому исполину. На широком, потресканном стволе очень давно кто-то вырезал православный крест. Новая кора слоями закрыла место среза, но контур оставался хорошо заметен. Над крестом раньше были прибиты бумажные иконки, но дожди, туманы и снега размыли и стерли лики святых, и теперь на коре белели только мокрые бумажные обрывки. Никто не помнил, когда здесь появился скит, казалось, что он стоит здесь всегда, от начала сотворения мира. Почерневшая от времени, вросшая в землю избушка разделяла собой два начала — позади оставалась угрюмая, густая тайга, а впереди, без края, простирались просевшие от весеннего солнца снега на топях и марях заболоченной долины Оби.
Последним в скиту жил отшельник. Он хранил обет молчания и не обмолвился ни с кем ни одним словом, но люди все-таки откуда-то узнали, что молчальника зовут Петром. С тех пор скит стали называть Петровым, а в народе про отшельника начали ходить разные слухи, перерастающие в легенды. Говорили, что он притягивает к себе летние грозы и может указать путь молнии; что он разговаривает с ветрами и по его просьбе перелетные птицы в своих клювах приносят ему из святого города Иерусалима миро и ладан, — много чего говорили люди, только бы сохранить веру в чудеса.
Несколько лет подряд, на Пасху, отшельник приходил по торфяникам к берегу Оби в факторию, где скупали пушнину у местных хантов. Он молча протягивал купцам самодельные четки и крестики из можжевельника, набирал в котомку муку и уходил обратно, погруженный в свой собственный мир. Потом торговое поселение забросили. Отшельника после этого много лет никто не видел, лишь старики иногда, завидев зарницы над болотами в стороне скита, говорили — это Петр с Богом разговаривает. Наверное, монах давно умер, но костей в скиту никто из охотников не нашел. Это породило новые слухи. Теперь рассказывали, что в конце жизни отшельник отрекся от Бога и поклонился дьяволу. За что навечно обречен оставаться под мхами. Потому часто, над болотами, в густых туманах слышен его тихий шепот.
Поздно вечером возле дуба-великана, на расчищенной от сугробов площадке, горел костер. Огонь, потрескивая, перебирался по веткам сухого валежника и плавил снег на несколько метров вокруг себя. Отсветы пламени в темноте делали лица людей загадочными и чужими, словно кто-то надел на них мерцающие, красно-желтые подвижные маски. Иван Кузьмич осторожно достал из огня дымящийся, черный от копоти котелок, щедро засыпал в кипящую воду большую горсть чая и, не считая жменей, погружал куски колотого сахара. Степан сидел напротив и непослушными, подмороженными пальцами пытался сделать скрутку. Самосад просыпался ему на колени, потресканные губы беззвучно шевелились. За долгую жизнь Степан научился говорить и ругаться с самим собою. В его слезящихся глазах плясали отблески костра, под глазами чернели огромные круги, худощавое лицо осунулось еще больше, и в каждом движении читалась нечеловеческая усталость. В скиту, в свете спиртовки, топограф, наверное, в тысячный раз изучал карту с планшетки, как будто именно там находились все ответы на вопросы, и именно там пряталась зашифрованная от людей некая истина. Рядом, на низком топчане из неструганных досок, спал уполномоченный, завернувшись в мокрый овчинный полушубок.
Люди были измождены, вымотаны до предела, до границы, за которой человек перестает быть человеком и живет только инстинктами. За этой красной чертой исчезает все, что делает людей людьми, исчезает совесть, разум и мораль, исчезает даже память, и смыслом существования остается только животное желание тепла, еды и сна. Сто пятьдесят верст непроходимой тайги остались позади.
До Лосиной пади все происходило спокойно, хотя было очень трудно. Погода стояла тихая, безветренная, то тут, то там с высоких кедров срывались шапки снега и с глухими ударами падали вниз. Люди утопали по пояс в снегу, солнце и мороз образовали на спрессованных пластах тонкую корку льда, а под снегом по капле собиралась вода, и вся одежда моментально промокала до нитки. Через три дня тайга поредела, кедры сменились редкими пихтами, зато кустарник на склонах сопок достигал двухметровой высоты и сплетением ветвей превращал лес в непроходимые дебри. По утрам в долинах лежали густые туманы, темный и сырой лес постепенно, с тихим шипением, освобождался от снега, и деревья набухали соком, готовясь встречать короткое сибирское лето.
На четвертый день пути люди переходили по льду безымянную реку. Утро стояло солнечное, над тайгой раскинулось бескрайнее голубое небо, природа словно уснула, густой ельник по берегам стоял не шелохнувшись. Было очень тихо, только похрустывали под ногами мелкие, битые льдинки, да фыркала, осторожно ступая, навьюченная лошадь. Замерзшая река петляла по распадкам и терялась в изгибах за черно-белыми гольцами. Где-то там, в глубине, она жила своей таинственной жизнью, но поверхность, скованная кристалликами льда, оставалась без движения, и казалось, что так было и так будет вечно. Солнце по-весеннему согревало застывший мир и лица медленно идущих по руслу реки людей, полная тишина вокруг создавала ощущение нереальности, как будто люди находились внутри сна древнего бога тайги.
Вдруг раздался оглушительный удар, что-то громко треснуло. Сверху, из-за распадков, еще раз ударило, глухим эхом прокатившись по речной долине. На берегах с елей осыпался снег. От неожиданности уполномоченный резко присел, лошадь шарахнулась в сторону, а Степан, вместо того, чтобы смотреть на реку, испуганно глянул на Кузьмича. Серый, покрытый лужами лед под ногами дрогнул, еще раз ударило, и мимо людей вниз по течению прошла глубокая трещина. Сразу захрустело со всех сторон, и ледяное поле до берегов мгновенно покрылось густой сеткой разломов.
— Быстрее к берегу, — хрипло закричал топограф. Иван Кузьмич подскочил к лошади и, чтобы хоть немного облегчить тяжелую поклажу, сорвал с седла первые попавшиеся связанные между собою мешки. Степан уперся ногами в лед и тянул поводок, пытаясь заставить лошадь сдвинуться с места, но ничего не получалось. Животное всхрапывало, косилось черными, расширенными от ужаса глазами, вскидывало голову, но по-прежнему оставалось на месте.
— Быстрее, — задыхаясь, крикнул топограф, доставая на бегу из наплечного мешка веревку. Рядом с ним к берегу, не оглядываясь, бежал уполномоченный. В этот момент лед под ногами начал погружаться вниз, забулькала вода, и лошадь с шумом провалилась в полынью, увлекая за собой Степана. Все произошло в одно мгновение. Иван Кузьмич, не думая, рывком бросил подальше мешки и метнулся в сторону, в падении широко расставляя руки. В следующую секунду он уже бежал по берегу, инстинктивно выбирая места, где на льду белел снег. Почему-то белое ему казалось самым надежным. Позади, всхлипывая, бежал Степан. Вода, прибывая из глубины, заливала лед, тяжелые пимы на ногах набухли и затормозили шаг, все движения казались охотнику замедленными, как во сне. За спиной раздалось короткое ржание, больше похожее на стон, и голова лошади скрылась в каше из снега и осколков льда. Течение реки занесло ее под просевшие льдины, еще минуту назад составлявшие нерушимое целое.
На берегу топограф успел обвязать веревкой ствол лиственницы и встал на большой валун, готовясь бросать второй конец. Уполномоченный, сложив руки рупором, что-то кричал, но Иван Кузьмич его не слышал. Они успели добежать до мелководья за несколько секунд, растянувшихся в вечность.
Несколько минут все молчали, было слышно только тяжелое, порывистое дыхание, да шумела река, сталкивая между собою льдины. Где-то там, в темных глубинах, течение, ударяя о камни, тащило за собой по дну труп лошади. Иван Кузьмич лежал на мешках и, задыхаясь, хватал воздух широко открытым ртом. Какая-то часть сознания все еще по-прежнему гнала его к берегу, легким не хватало кислорода, в висках пульсировала кровь. Степан, хрипло дыша, сидел рядом, на поваленном стволе дерева, и, словно не веря в реальность произошедшего, с каким-то детским удивлением смотрел то на уполномоченного, то на разбуженную реку, принявшую в свои воды первую жертву сибирской весны. Постепенно удивление в его глазах сменилось отчаянием и злобой. Еще толком не отдышавшись, он поднялся на ноги, зачем-то отряхнул снег с рукавов мокрого ватника и решительно шагнул к застывшему чекисту.
