Спасаясь, Инна забралась на подоконник с ногами и подтянула колени к подбородку. В тот же миг голос, похожий на звон надтреснутого колокольчика, воскликнул: “Мало ли что! Мало ли что тебе показалось! Опомнись, опомнись...” Другой, мужской, отвечал неразборчиво. Инна кинулась к шахте лифта и приникла. “Постой, постой!” — колокольчик звякнул в последний раз и разбился под ударом парадной двери. Пальцы вцепились в сетку. Вода отступала: Инна узнала женский голос. Время, кислое, как вчерашнее молоко, сбивалось в масляный клубок и затвердевало на холоде. Она подбежала к забитому окну и выглянула. Фонарь, открыв небу погасший венчик, дожидался падающей звезды, как хищная росянка.
Скользя рукой по стене, Инна обошла подвал. У самой лестнички она наткнулась на горячую батарею и примостилась на ступени рядом с теплом. “Вообще не придет, ну и пусть, останусь здесь и замерзну...” Подвальный холод таял. Над ныряющими, как утки, льдинками подымался беловатый пар. Края осыпаvлись ледяным крошевом. Оно становилось все мельче. Не дожидаясь, пока ослабнут руки, Инна стянула с головы шапку. Белый комок ткнулся в колени. Колючий шарф упирался, не желая разматываться. Она вытянула его за кисти. Веки стали тяжелыми и мягкими. Инна вздохнула и закрыла глаза…
Орест Георгиевич держал ее за плечи, поднимая со ступеней. Заложив одну руку ей за шею — под воротник, он подтянул верхнюю пуговицу к петле, надел ей на голову белую шапку и завязал спереди длинные уши. Горло, сжатое двумя кольцами — воротника и шапки, вспомнило: так собирают на горку. Детское полузабытое нетерпение, от которого заныли десны, росло в Инниной груди. Вытягивая руки, она стояла у самого края бесконечного ледяного языка и, оттолкнувшись, сделала шаг. Срываясь вниз по холодному, шипучему, лимонадному языку, Инна успела подумать, что снова, как в детстве, делает что-то абсолютно недозволенное, ткнулась лицом в грудь Ореста Георгиевича и обхватила его за шею.
Она летела вниз, в ушах звенело, щеки загорались темным пламенем, и пришло ее время совершить что-то особенное, что до нее еще никто не совершал. По легкости в ногах, поднявшихся над полом, она поняла, что проскочила ледяную лунку и теперь мчится вперед по раскручивающемуся языку. Горка тяжело дышала, как надувшаяся лягушка, и все выдувала и выдувала свой длинный язык. Через плечо Ореста Георгиевича Инна смотрела вперед и не видела конца.
В третий раз она поднималась в эту квартиру. Первый пах вином и ананасами, второй — непросыхающим зимним пальто, третий — подвальной землей. Зеленые цифры, выведенные с внутренней стороны лифтовой шахты, промелькнули быстро, как будто забрались друг другу на плечи маленькими акробатами.
Инна вошла в комнату и села на диван. Руки высохли, как богомольи лапки. Орест Георгиевич кружил по комнате. “Что же вы? Девочке нельзя в подвале. Разве можно?” Инна молчала. “У вас жар. Надо градусник”. — Он спохватился, подошел к лакированному шкафчику и провел по крышке.
Инна расстегнула пуговицу под горлом, шевельнула лопаткой и подсунула градусник под мышку. “Посидите, посидите… Я чаю поставлю”. Оставшись одна, Инна вынула градусник и пошла к лакированному шкафу. Как в музее. Положив градусник на крышку, оглянулась по стенам: “Все как в музее”. Взявшись за ручку, выдвинула осторожно. В глубине ящика лежала черная лакированная книга, запертая на металлические застежки. Инна услышала шаги и, коротко задвинув ящик, метнулась к дивану.
“Я, — начал Орест Георгиевич, — то есть Павел, Павел Александрович, вы помните?..” Инна ждала, не моргая. Он подошел к шкафчику и выдвинул ящик. “Вот, — протянул Инне снимок, — я подумал, пусть лучше — у вас”.
Она рассматривала. Вообще-то получилось красиво, хотя и по-старинному, как все у них. Инне понравилась ее рука, словно парящая над высокой спинкой. Голова повернулась так, что бант спрятался: наверное, ослаб узел. Гладко зачесанные волосы выглядели короткой стрижкой. Жаль, что блузка вышла желтоватой. “Мне нравится”, — она сказала вежливо.
Орест Георгиевич выдвинул ящик и достал лакированную книгу. “Не знаю, как это вышло у Павла, но вы похожи... удивительно”. — Он хрустнул застежками. “На кого?” — Инна спросила безмятежно. “Нет, конечно, мне показалось... Иногда так бывает. Ракурс и свет... — Он говорил совершенно бессвязно и смотрел в сторону. — Вы температуру измерили?” — как будто вспомнил. “Нормальная. — Окончательно справившись с собой, она отложила фотографию. — Там, в подвале, очень душно. У меня кружится голова”. — “Да, да”. Инна заметила, он обрадовался. “Может быть, немного вина?” — Орест Георгиевич предложил неуверенно.
Бутылка тихо звякала, касаясь стаканов. Разлив вино, он протянул стакан Инне. Она села на диван и коснулась губами гладкого, ароматного края. Орест Георгиевич выпил и отставил пустой.
“Что же вы делали в подвале?” — теперь он спрашивал легче. Губы, выпившие вино, стали прежними — набрякшими. “Ждала вас”, — она сказала, не отводя глаз. “Ждали?” — Он сделал усилие и улыбнулся. “Я люблю вас”, — Инна подумала, но вслух: “Вы сказали — похожа. На кого?” — “На юную красавицу”. — Он ответил, поднялся и заходил по комнате. “Пожалуйста, сядьте, у меня кружится голова”. — Ребрышком полного стакана она коснулась горячего лба и отставила. Орест Георгиевич остановился: “Может, вам лучше лечь? Я принесу плед...”
Она легла, неловко свернувшись, и положила голову на диванный валик. Он принес синее детское одеяльце и, не развернув, накрыл ее ноги. Инна зажмурилась. Осторожно ступая, Орест Георгиевич добрался до кресла. Она открыла глаза и приподняла голову. Он зашуршал бумажками, вынул фотографию из уголков и положил на стол. Инна заглянула: молодая женщина стояла за спинкой кресла. Что-то темное лежало на ручке, морщилось звездными складками. Бутылка звякнула снова.
“Терзают, терзают, рвут когтями”, — он забормотал, словно был один.
Приподнявшись на локте, Инна смотрела. Лицо Ореста Георгиевича подернулось гримасой боли. Он налил в стакан и принялся тереть ладонью грудь. Рука оттолкнула альбом. “Какая странная история! До чего же странная история... Грызет мне мозг. Я думал, справился, но все осталось по-прежнему… Мне нет и не может быть спасения, потому что дело — во мне. Теперь я ослаб. Все кончится страшно, так страшно, что даже ты не можешь себе представить... Или можешь? — Он зашептал громко: — Знаешь все наперед? Или сердце твое ожесточилось несправедливостью?”
Он бормотал, и снова стихал, и опять принимался бормотать. Инна ежилась, боясь открыть глаза. Он приблизился и ткнулся лбом в диванное ребро.
Узкая полоса шеи, белевшая между волосами и оттопыренным воротником, была беззащитной. Ей захотелось вскочить, и отбросить его одним ударом, и вырваться из этого дома, похожего на музей. Он бормотал и бормотал несвязное, состоящее из непонятных слов. Тягучие слова пахли подсолнечным маслом, как будто она засыпала в компрессе...
Инна открыла глаза. В комнате никого не было. Она лежала на диване, положив ноги на сбитое одеяльце. Тихо, тихо, боясь потревожить портреты, Инна поднялась. Альбом лежал на столике. Глаза, губы, волосы… Она сравнивала черты. С этой женщиной, стоявшей за креслом, они были похожи. Инна взяла обе фотографии и спрятала в карман. Новая страница открылась сама собой: нос, узкий в переносице, тяжелый, словно набрякший рот. “Родственник”, — она определила равнодушно.
Отомкнув дверной замок, Инна пошла вниз по ступеням. Сойдя с последней, она заметила горящую прорезь и спустилась вниз по скругленной лесенке. Забитая дверь, невидная из-за лифта, была приоткрыта. Сквозь нее пробивался желтоватый свет. За дверью открылось маленькое помещение, поделенное надвое. Ситцевая занавеска была вздернута. Инна заглянула: за занавеской стоял топчан и два ободранных стула. Стены были голубые — выцветшие. По ним, как по краю поляны, шли ленивой походкой желтые нарисованные львы. Он сидел на топчане, бросив голову на руки.
Львы, идущие на водопой, обходили сгорбленную фигуру. Он поднял глаза и, прежде чем Инна успела отступить, шевельнул ей навстречу набрякшими губами. Все возвращалось: нос, узкий в переносице, нежно расходился к крыльям, улыбка плыла, отделяясь от темного лица. Мир, рухнувший за ее спиной, рождался на львином острове, потому что, встав, он снимал с нее сначала пальто и шапку, а потом и платье. Цепляясь за его плечи, Инна косила глазами в окно, за которым, подметая двор скатавшимися в войлок космами, всю ночь бродила ленинградская старуха, готовая растерзать ее только за то, что Инна была чужой, не ленинградской девочкой.
ЗАПЕЧАТЛЕНИЕ ИЗБРАННЫХ
Ночью поднялись четыре ветра c четырех краев неба и сцепились воздушными струями под почерневшим и беззвездным куполом. Ни месяца, ни звезды не виделось с земли, когда они носились друг за другом и, поймав, обхватывали лапами, вонзались зубами в загривки, целились когтями в сверкающие глаза. Ухнули четыре ветра в глубокую воронку, впившуюся острием в Финский залив, и вышли по ту сторону земли, и разошлись на все четыре стороны — каждый на свою; как четыре присмиревших зверя легли у ног ангелов, и четыре ангела надели им на шеи поводки и посадили к ноге, как псов. И под тихое утро приснились тишайшие сны всем, кто с вечера улегся спать под ленинградским серым небом.
