Ночью поднялись четыре ветра c четырех краев неба и сцепились воздушными струями под почерневшим и беззвездным куполом. Ни месяца, ни звезды не виделось с земли, когда они носились друг за другом и, поймав, обхватывали лапами, вонзались зубами в загривки, целились когтями в сверкающие глаза. Ухнули четыре ветра в глубокую воронку, впившуюся острием в Финский залив, и вышли по ту сторону земли, и разошлись на все четыре стороны — каждый на свою; как четыре присмиревших зверя легли у ног ангелов, и четыре ангела надели им на шеи поводки и посадили к ноге, как псов. И под тихое утро приснились тишайшие сны всем, кто с вечера улегся спать под ленинградским серым небом.
Чибис — сын фараона, грамотей и еретик — увидел во сне огромное небо, похожее на непокорный лист бумаги, который храбрые воины-копейщики гвоздили к деревянной доске тонкими, слабосильными копьецами. Оно белело, как чертежный лист, и было непокорным, как свиток. Медленно свивая оба края, небо сползалось к середине и уже грозило скататься в узкую полую трубку, которую чертежники носят в черных кожаных саркофагах, когда солнце — небесный ловчий подняло охотничий рог и протрубило громко, и четыре ангела отстегнули ошейники четырем небесным животным, и львы бросились к солнцу, послушные его голосистому рогу. В небесах стало так светло и празднично, что маленький Чибис, вздохнув глубоким, рассветным вздохом, поверил обещанию.
В этот же самый час в доме, который стоял у самой кромки залива, а значит, еженощно рисковал быть втянутым в широкое горло воронки сорвавшимися с поводков ветрами, некрасивая и неловкая девочка лежала в постели в той же самой ночной рубашке, в которой она вставала на защиту высокого, чистого голоса. Ксеньин сон начался в тот миг, когда взошла поздняя утренняя звезда, которую Чибис, по чистоте своей души, предводительницы копейщиков, так и не увидел.
Львы шли навстречу солнцу к ее звездному городу, и высокие глиняные стены уже вставали над розовеющим миром. Город полыхнул сотней обитых медью ворот, защищающих его от прожорливых, как саранча, варваров. По дороге, мощенной лазоревыми плитами, шли потоком земные купцы. Рассветный воздух свадебно благоухал корицей и доселе невиданным снадобьем, которое принято хранить в белых, алебастровых сосудах, похожих на тот, что Мария несла за обе ручки. В обратный путь купцы пускались через другие — узкие ворота, и ослики, свободные от клади, цокали копытцами по глиняным плитам. Из-под поднятой к бровям купеческой руки нельзя было рассмотреть муравьиные дорожки строителей, начавших с рассветом свое терпеливое восхождение.
Вскинув звездную руку к змеиному капюшону, красавица глядела с тронной высоты, и, повинуясь ее гаснущим к рассвету глазам, львы издали по короткому, беспомощному рыку и выпростали из-под грудей передние лапы. Тонкие шеи, скрывавшиеся под гривами, хрустнули, когда небесные животные потянулись всеми передними лапами. Четверо рыжеволосых ангелов смотрели безучастно.
Часы показывали седьмой час утра, и Ксения проснулась. Первой утренней мыслью, чиркнувшей острым крылом, было что-то плохое, случившееся с вечера. Вчера приходила Иннина мама, поздно, когда легли. Расспрашивала... “Давно, еще в начале болезни, приносила пленку... Нет, в школу не хожу”. Потом, когда ушли, она лежала, закрыв глаза, и какое-то воспоминание, быстрый журавль, то проносилось, касаясь лба, то уходило в небо. Теперь оно опустилось синицей на одеяло: Иннины метнувшиеся в сторону глаза. Она встала и пошла на цыпочках. Припав к темному стеклу, разглядела пелену света, висящую над окном верхней кухни. Значит, так и не вернулась…
Неужели поехала к ним — отдавать долг? Что-то плохое могло случиться по дороге, когда возвращалась… Во всяком случае, действовать надо было сейчас, утром, не дожидаясь новых расспросов, то есть именно теперь, проехать насквозь Васильевский остров — дорогу к Чибисову дому Ксения помнила только от Невы. Она собралась и выскользнула. Пустой автобус подошел сразу. В темный воскресный час улицы были безлюдны.
Над Невой пронесся предрассветный ветер, и со стороны площади Труда долетел слабый звон трамвая. Мимо Академии художеств проехал автомобиль, и набережная сузилась, расставаясь с ночной пустынностью.
Одной рукой держась за косо прибитую ручку парадной, Ксения терлась подошвами о металлическую скобку — соскребала налипший снег. Сейчас, уже стоя на пороге, она растерялась. Дома ей казалось, что, стоит добраться до их квартиры, все выяснится само собой. Теперь же ее появление выглядело необъяснимой дерзостью. Дверь толкнули с внутренней стороны, и Ксения выпустила ручку.
Из парадной вышла женщина и, скользнув взглядом по Ксении, машинально придержала дверь. Ксения постеснялась не войти. Желтая лампочка, тлевшая под металлическим колпаком, высвечивала светлый круг. После пустынной улицы парадная казалась уютной. Силы света хватило на половинку батареи, на которую, согреваясь и раздумывая, Ксения примостилась. Проведя рукой по ребрам, она нашла самое теплое и темное место — в углу у трубы.
Парадная дверь не скрипнула, когда женщина вернулась обратно. Ее тень проскользнула вперед и замерла. Ксения видела спину и высокий воротник, давивший на плечи всей тяжестью убитой лисы. И сразу, как будто того и ждали, снизу, из подвала поднялся тихий скрип дверных петель; полукруглая стена раскрылась на узкую полосу света, и из светящейся полосы выступила вторая тень. Глаза радостно прыгнули ей на плечи, и вся душа, не удерживаясь в оправе, летела вслед: высокий, мелодичный голос, какой не может принадлежать горестной тени, воскликнул: “Оре!..”
Тень, замершая на светлом пороге, съежилась. Полоса света сделалась уже. Она сужалась, пока не превратилась в острый вертикальный луч, и в этом луче Ксения увидела ясно, так, что речи не могло идти о бесплотности, лицо Чибисова отца. Еще не упал, разбившись, высокий голос, но из перехваченного женского горла уже выползали шелестящие змеи: “с-с-с...т-т-т...” Ксения вжималась в темный угол, как будто ждала, что за спиной разверзнется дверь, и она успеет скрыться. Труба уперлась в спину, прожигая насквозь. На Ксеньиных глазах случалось необъяснимое: Орест Георгиевич поднимался по ступеням, а за ним ступала Инна. Подвальная дверь светила им в спины, словно держала факел.
Он чадил за Инниной спиной, вспыхивая. Из-под двери понесло сквозняком, она качнулась и затворилась: погас догоревший факел, и лампочку, висящую над входом, шатнуло ударом сквозняка. Вместе с нею шатнулась Иннина тень и косо упала на стену: голова вытянулась яйцом, и волосы, выбившись из-под головной ленты, встали дыбом.
Глаза женщины были раскрыты и пристальны, как у совы. Тени терзали Иннино лицо, — совоокая женщина терзалась жалостью: “Как же ты мог? Она же девочка, боже мой, девочка!” Безобразные тени слетели с Инниного лица засохшими струпьями, и губы, запекшиеся коркой, истончились, светлея, и навстречу этим губам Ксения оторвалась от мертво упиравшейся трубы и шагнула в светлый круг.
Ах, какую безжалостную шутку сыграла с Ксенией чужая жалость! Один поспешный шаг стоил ей потери убежища. Три пары глаз сошлись, как будто вонзились в грудь острыми клинками. Расправляя легкие для вдоха, Ксения потянулась вверх и поднялась на цыпочки. Ноги, ослабленные болезнью, задрожали птичьими лапами, когда она выбросила вперед руки — вырвала пухнувшие меж ребер клинки. Сон, соединяясь с явью, облил ее сердце: “Я пришла... потому что мне снился город и звезда… Там, во сне, я уже знала… Мне стало страшно, потому что звезда предаст и погубит…” Совоокая женщина вошла в круг, круг лопнул и раскрылся. Тени, шедшие хороводом, замерли на стене. “Орест, она больна! Разве ты не видишь — совсем больна!” — женщина повторяла растерянно.
Странное явление девочки спасало от бог весть какой развязки. Крепнущим голосом Орест Георгиевич произнес: “Надо наверх — здесь нельзя”.
В прихожей Ксения размотала теплый верхний платок. Под ним оказался другой — белый, банный, завязанный с вечера. Повязанная белым голова и домашний халатик придавали ей больничный вид, который сам по себе оправдывал жалостливое восклицание. Светлана посадила Ксению на диван и подошла к окну. На ладонь приоткрыв занавес, она выглянула во двор. Стена напротив оставалась непроницаемой, — ни одно окошко не прожигало ее насквозь. Светлана вертела в пальцах подхваченное с подоконника перо. За спиной включили верхний свет, и в оконном стекле отразилась комната, разоблаченная до последнего угла. Антон, одетый в пижаму, показался в дверях и замер ошеломленно.
“Тебя родители прислали?” — Инна прошептала сбоку. Ксеньина голова дернулась, и белый платок сморщился, как будто собирался заплакать. “Родители спят, я сама, — голос пульсировал то тише, то громче. — Мне приснился сон. Я видела город и подумала, что скоро умру... Мама говорила, в нашей семье умирают мальчики, но теперь я осталась одна, и, наверное, придется мне...”
