— Точ-чно? — смотрит на меня она.
— Точ-чно! — отвечаю я. Чую легкое беспокойство. — Но теперь, я надеюсь, будешь прилежно себя вести? Годы все же.
— Нь-ня! — весело отвечает она.
О такой и мечтал?
— Ну все. — Она оглядывает стол, сдувает прилипшие волосы со лба. — Зови!
— А давай — лучше ты позови! Как раньше!
Об этом, можно сказать, мечтал долгими осенними вечерами.
— Да не услышит он!
— Это — услышит.
— Точно! — смеется она. Набирает в грудь воздуху и тоненько вопит: — Идити-и! Все гэ!
Тишина. Не слышит? Я иду к нему. Пишет, почти упав на стол.
— Ну! Ты идешь? — спрашиваю я.
Приподнимается, смотрит.
— Ка-ныш-на! — весело произносит он.
Появляется наконец. Весело поглядывает. Но это — не из-за пищи. Наверняка придумал что-то.
— Бодр-р-рое утр-ро! — произнес. Неплохая шутка. Усаживается. — Помню, при царе еще… — начинает неторопливо… Снова — «про кошку в лаптях»! Но сейчас, надеюсь, чуть в другой трактовке? Да и Нонна это не слышала — ей полезно услыхать.
— …Ну, спасибо, Нонна, тебе! — Плотно позавтракав, он встает от стола.
— На здоровье! — радостно Нонна отвечает.
Рай?
— Ну… теперь прими таблетушки — и порядок! — говорю.
Она послушно кивает, роняет голову на грудь. Бормоча над списком, выламывает из пластин таблетки, ссыпает в горсть и, лихо размахнувшись, закидывает в пасть. Таращит глаза якобы в ужасе… потом губы ее расплываются в умильной улыбке. Довольная, поглаживает по животику.
Моет посуду. И после нее я нахожу все таблетки в раковине.
— Ну, я пойду, Веч?
— …Погоди! Я с тобой… Хочу дубленку на тебе посмотреть.
— Какую, Веч?
Может, хотя бы дубленка нас спасет?
О! — я достал пакет. Чуть его вывернул — дубленка сама, упруго, как львица, выпрыгнула и пышно разлеглась на тахте.
— Это мне, Веч?
— Тебе, тебе! Надевай.
— Ой, а я ж гряз-ныя! Не мылыся еще!
— Ну так прими душ.
Тяжко вздохнула. Малейшее усилие может ее к отчаянию, а то и к ярости привести.
— Ну что? Убираем? — Я поднял дубло.
— Ну ладно, Веч. Я тебя слушаюсь.
Скрылась в ванной. Долго не было ее.
— Ну? Скоро ты?! — рявкнул я из прихожей, где уже полчаса, наверное, завязывал шнурки.
Щеколда щелкнула.
— Бяжу, бяжу!
На улице я забегал то спереди, то сбоку:
— Ну ровно купчиха идет!
— Я так давно не гуляла, Веч!
Приближались к местной пивной в переулке под названием «Лицей». Какие-то неприятные воспоминания корежили меня.
Швейцар с длинными фалдами (и с высшим образованием, помнится?) угодливо дверь распахнул:
— Заходите. Есть раки-с!
Вспомнил я смутно: однажды темной ночью он пьяную старуху отсюда гнал. Померещилось?
— Ой, Веч! Как здорово! Зайдем?
Молодец. Зла абсолютно не помнит. Особенно — своего.
— М-м-м… Пожалуй, нет. Несолидное заведение! — строго произнес я.
Вышли на Мойку. Зажмурились. По зеркальной воде плыли тонкие льдинки. На одной стояла пестрая уточка. Проплывая мимо нас, почесала лапкой в затылке. Мы подошли к Красному мосту, ставшему от времени Розовым. Уточка вплыла в тень моста. Исчезла под ним.
Подъем был скользкий, покрытый льдом.
— Веч! Ну пусти меня. Я не могу на цепи. Я обещаю, Веч!
— …Ну иди.
Мы поцеловались. Она — радостно, я — со вздохом. Перейдя реку, она остановилась, задумавшись. Ну что? Дубленка диктует иной маршрут?
Уточка выплыла из-под моста.
Толстой хмуро меня встретил. Что я натворил! Видела бы Настя! Сколько она старалась! А я? Все зря? За что боролись мы долгими зимними вечерами? Бюст за уши взял, приподнял слегка. Опустил в отчаянии: шкалик, с жидкостью чуть на донышке, стоит в нем! Вздохнув, взял Толстого, на мой рабочий стол перенес. Пусть тут нам в душу глядит.
Вдруг батя порадовал, выглянув из комнаты:
— Тебе мужик один звонил. Боб. В рабстве, что ль, у него?
Ключ зашаркал в замке — я весь превратился в большое ухо. Вкрадчиво заскрипела дверь… легкие шаги. Спешит к Толстому припасть? Я тихо захихикал. Оттуда тоже донесся неуверенный смешок.
Потом — робко открыла мою дверь. Толстого увидела.
— …Умный, ч-черт! — восхищенно прошептала.
Надеюсь, это относится частично и ко мне?
Вошла решительно:
— Ну ладно, Веч! Давай по-честному.
— Ну давай.
— Я же обещала. Вот, — торжественно вытащила из кошелки бутылку. — Пиво. Одно. Можно, Веч?
Я поднял бюст:
— Став сюды.
— Вы, Нонна, красавица и чудовище в одном лице.
— Я все сделаю, Веч!
— Что ты сделаешь?
— Все!
Глядели друг на друга.
— Ты… хотя бы под моим столом вымела. А то — упали очки за стол… и вот — даже не разбились, такая пыль!
— …Но это же хорошо, Веч?
— Ну что ты наделала?
— Что?!
— Что это?
— Это? Котлеты!
— Это мурло какое-то! Все разваливается!
Слезами блеснув, метнулась с кухни. Счастье-то строй!
— Стой! — за руку ее ухватил. — Давай… будем с тобой считать… что это макароны по-флотски. С фаршем.
В слезах ее усмешка блеснула:
— Но без макарон!
— Точно! — я сказал. Засмеялись.
— Только вот, — снова помрачнела, — как твой отец к этому отнесется?
— Ничего! Бывают макароны по-флотски не только без макарон… но даже без флота!
Засмеялись. На сколько еще хватит слов?
Вечером квартира озарилась снова — но отраженным солнцем от стекол напротив.
— Да в шестьдесят я Волгу переплывал! — кричал батя.
Я тоже что-нибудь переплыву. А пока мы показали нашу совместную мощь — уничтожили макароны по-флотски без макарон.
— …Чай? — сдержанно Нонна произнесла.
Ну отец! Видит же, что Нонна в полном изнеможении… во всяком случае — изображает его. И тем не менее он твердо произносит:
— Да.
Потом я сидел за рабочим столом, наблюдая, как гаснут стекла, и заодно слушал стенания Нонны, доносящиеся из спальни. Но это она уже так — демонстрирует невыносимость своего бытия, при этом конкретно не делая ни хрена! А ты из этого строки гонишь? А из чего их еще гнать? Третье дыхание. Потом Нонна, устав стонать, приходит ко мне, берет меня за руку, виновато улыбаясь:
— А давай к отцу твоему сходим?.. Скучаить ить!
Ночью я думал: хороший был день!.. Но выдержу ли еще такой?
Выдержу! Завтракая, на то окно жадно поглядывал: где ж Боб? Хотелось бы с ним схлестнуться, набить карманы деньгами. Уже сценарий рисовался: фекальное шествие! Чумой мелкого предпринимательства я, видать, крепко схвачен. Где же Боб? Среди ложных ценностей тоже попадаются очень неплохие. Дело-то наверняка международное, может, уже получено валютное «да»? Но где же он? Видимо, я представляю для него ббольшую опасность, чем он для меня? Звонок. Вот и он, долгожданный!
— Хелло! — сиплый его голосок.
— Хелло. Ты, кажется, интересовался, Боб, пуленепробиваемые ли у нас стекла? Так вот — простые они! — Поначалу на жалость решил надавить.
— А что — стекла тебе? — прохрипел Боб. — Вы и так мне всю морду раскровянили — от визажиста звоню. Как там кошка твоя? Мне бы такую!
Ну, это погорячился он.
— Ну что с кизяками? — я на более мягкую тему перевел. — Есть идеи.
— Во-во! — Боб обрадовался. — Честно скажу — я уж и двигатель на кизяках кумекаю.
— Пердолет?
— Умеешь ты сформулировать! — Боб захохотал. — Ценю!
Во сколько, интересно? Но если надо, воспою — хотя предмет это непростой для воспевания.
— Сняли кирасирский манеж, — Боб поведал. — Знаешь это где? Тонну набрали уже. Чистим город. Месим, топчем. Ими и отапливаемся уже… Так бабки нужны тебе?
— Да есть маленько пока.
— Так не придешь, значит, коли с бабками-то?
— …Ну почему же? Приду.
— Но ты — с душой? Честно? — разволновался он.
— Конечно! — воскликнул я.
Я все делаю с душой. Тем более — дело родное. Семья наша с кизяков начинала свое восхождение. Правда, дед мой начинал с них, а я ими закончу. Замкну круг собой.
Отец разговор мой внимательно слушал, усмехаясь из-под бровей.
— В рабстве, что ль, у него? — снова поинтересовался.
— Примерно да, — я ответил.
Он кивнул. Ушел, удовлетворенный. Через некоторое время снова пришел — чем-то еще более довольный.
— Я тут «Иосифа и его братьев» читаю. Как он из рабства выходил. Чего надо-то от тебя, чтоб освободили?
— Видимо, мою жизнь, — я ответил.
Отец пренебрежительно рукою махнул (мол, это что ж за богатство?), вытащил свой заштопанный кошель, усмехаясь, вынул купюру:
— На вот тебе.
Красная цена!
— Спасибо, батя. Но не надо пока, — отвел его дар.
— А то бери. Помнишь, как в «Фаусте»? Маргарита отдала все драгоценности, полученные от Фауста, монахам — и те были очень довольны.
