Без ехидства не может он!
Снова звонок. Уточнения какие?
— Хелло… О, здрасьте, здрасьте! — прикрыл ладонью трубку, отцу шепнул: — Это Надя, аспирантка твоя.
Он сразу азартно дернулся:
— Дай!
Все сразу ему «дай»! Отвел его руку, шепотом заговорил:
— Спасибо скажи ей.
— Это за что ж это?! — воскликнул. — Она все напутала только! — Снова к трубке рванулся.
— Да постой ты! — Как мог, я удерживал его, целое сражение у нас возле трубки развернулось. — Ты одну только строчку в сберкнижке разглядел вместо двух, а она все твои пенсионные бумаги по новой сделала! Понял, нет? — Я прижал его к стенке: — Поблагодари ее.
— …Понял, — неохотно он произнес. Я отпустил его, протянул ему трубку. — …Алло! — просипел он. — …Надя? Ну здравствуй, мила моя! Спасибо тебе! Как хорошо-то ты все сделала — пенсия у меня почти вдвое возросла! Ну спасибо тебе! Пока.
Мы посидели с ним молча, потом он поднялся, потрепал мне плечо и ушел к себе.
Снова звонок! Кузя. Не забывают друзья!
— Слышал? — сразу взял быка за рога. — Возле Испании танкер развалился с нашим мазутом. Однокорпусный — тонкий, как яйцо. Такие же, кстати, и по Неве ходят и скоро в Приморск будут заходить.
Я мягко эту тему отвел:
— Сочувствую. Но, Кузя, извини, своего хватает.
— А ты, что ли, думаешь, я слепой? — вдруг и Кузя разволновался. — …Хочешь знать, я с того только и начал тебя воспринимать, когда увидал, как ты к отцу и Нонке относишься!
Без этого я пустышка, выходит?
— Поэтому и помогаем, как можем. И посылаем, когда получается.
— Спасибо тебе.
Пора со двора. К Нонне в спальню зашел:
— Все! Вставай и убирайся.
— Из дома?
Вспомнила нашу старую шутку!
— Нет. В доме!
Пошел. Отец с золотой банкой меня провожал.
Через наш угол пробегая, на витрину посмотрел. Шинель моя там одна скучает. А могла ведь мои плечи утеплять. Впрочем, в витрине она благородней глядится.
Подошел к ней поближе — и обомлел. Уценка на пятьдесят процентов! Уценили подвиг мой. Впрочем, он больше и не стоит.
Потом я топтал в манеже навоз — не испытывая, кстати, никаких мучений. Все равно все утопчу — в золото. В крайнем случае — в медь.
Григорий Корин
Из осколков дней
Корин Григорий Александрович родился в городе Радомышле (на Житомирщине) в 1926 году. Фронтовик. Автор нескольких лирических сборников. Живет в Москве. «Его стихи — одна пронзительная и очень беспощадная исповедь» (Б. Окуджава).
* * *
Все, что выветрила память
И, казалось, не вернет,
Дом и двор, ночную заметь
И стремительный восход,
Все, от юности военной
И до старости моей,
Исчезает неизменно,
Как в пустыне сытый змей.
Не понять мне, что случилось,
Расходилось все вокруг,
Не похоже все на милость
Или старости недуг.
Все, что вспомнить и не грезил,
Обнаружу где-нибудь,
Двигаюсь почти на срезе,
И не страшно мне ничуть.
И ни боль, ни удивленье
Я не чувствую ни в чем,
Словно я на представленье —
И тоскливо мне на нем.
Может, что-то тронет душу,
Но, как странно, гибнут дни,
Прибавляя равнодушью
Лесенку для западни.
Да и жизнь совсем другая
Эта — вовсе не моя,
Все глядит в глаза, пугая,
Чем, не понимаю я.
Все прошел и горы смерти
Повидал я на веку.
Только голос милосердья
Различить я не могу.
* * *
Птичек покормлю,
Птичек покормлю.
В храмовой сосне
Вспомнят обо мне,
Пусть они помолятся.
За меня помолятся.
Рано поутру
В крошево сотру
Хлебушек ржаной, —
Пусть они помолятся,
За меня помолятся,
Встретятся со мной.
Сяду глух и нем.
Корму хватит всем.
На окне моем
Не убудет днем,
Пусть они помолятся,
За меня помолятся.
* * *
Раньше шло все как по маслу,
Словно бы предрешено,
А теперь слова погаснут,
И в глазах темным-темно.
Раньше больше было смысла
И рискованность была,
И качалось коромысло
На плечах добра и зла.
Освещенный день был ясен,
Ночь беззвездная ясна,
И ломился в окна ясень,
Накаленный докрасна.
Набиралось равновесье
Из осколков дней и лет,
И хранило поднебесье
Каждый новый мой секрет.
Ничего теперь такого
Мне на старость не дано,
И любое ныне слово
От меня ограждено,
Словно под замком тюремным,
И не знаю, как спасти,
Чтобы не сгубить подземным
Начертанием пути, —
Вынести, не ранить в смуте,
Божий смысл не утерять,
Легкости его и сути
Дать дыханье, волю дать.
* * *
Что убудет, вновь прибудет,
Не ленивица земля,
Все меняются — и люди,
Змеи, овцы, тополя.
Нет бессмертья, даже камень
В трещинах, себя разнес,
Кто же держит нас веками,
Нас, одну из многих звезд?
Даль раскинулась над нами,
Утром свет, а к ночи тьма
Гладит вечными руками
Наши хрупкие дома.
* * *
Что людям ни приснится!
Мне снятся лагеря.
Из проволоки граница
И тусклость фонаря.
Ко мне отец приходит,
Ко мне приходит мать.
Велят конвой и ходики
Свидание кончать.
Я требую начальника,
Конвойному грожу
И плачу от отчаянья,
Что ни за что сижу.
Но если повториться
Жизнь хоть во сне вольна,
Война должна мне сниться.
Не снится мне война.
Поэт
Поэт всегда пророк —
И с первых дней творенья
Строка его зарок
Его Богослуженья.
Для красного словца
Найдутся и другие,
Поэт слуга Творца,
А не психиатрии.
И не сведут с ума —
Ни холод и ни голод,
Ни тощая сума,
Ни погребальный молот, —
Он и такой — пророк,
И вся его тревога
За грех постыдных строк
У Божьего порога.
* * *
Что-то легковесное, чужое
Горным облаком обволокло,
Слепо время сдвинулось земное,
Рухнуло последнее число,
Отзвенели все его минуты,
И секунды быстрый путь прошли,
И прорвался я из тяжкой смуты
И по краю двинулся земли.
Я не знал, как тяжко время весит,
Тяжелее гор, земли ночной,
И уносит грады все и веси,
И тебя, и весь твой путь земной.
Марина Палей
Вода и пламень
Палей Марина Анатольевна родилась в Ленинграде. В 1978 году закончила Ленинградский медицинский институт, работала врачом. В 1991 году закончила Литературный институт. Прозаик, переводчик, критик. Автор книг «Отделение пропащих» (М., 1991), «Месторождение ветра» (СПб., 1998), «Long Distance, или Славянский акцент» (М., 2000), «Ланч» (СПб., 2000). Постоянный автор «Нового мира». С 1995 года живет в Нидерландах.
В яркий день, когда витрины уже завалены хорошо загорелыми пасхальными зайцами, глаз примагничивает оживленное столпотворение возле кирхи. Храм вздымается на невысоком холме — величественный, несоразмерно крупный для этого городка, попавший в него словно по ошибке, — словно рассчитанный изначально совсем на другой, величественный город. Площадка перед кирхой обычно пустынна: лишь две бронзовые фигурки — Христос у колодца и самаритянка — своим постоянным присутствием (особенно это чувствуешь ночью) привносят в открытую небу плоскость уют когда-то горевшего очага. Да, площадка перед кирхой обычно безлюдна, поэтому, уловив праздничное возбуждение, зрачок невольно берется искать пышное облачко девственной белизны, особенно белое на непроницаемом фоне темно-синих мундиров. Воздух апреля так приятно прохладен, так нежен для кожи, но втягивать его приходится по чуть-чуть (досадуя, что в ноздрях от природы нет дополнительных фильтров): едкий, всепроникающий запах свиного навоза насквозь разит беззащитный мозг. Ветер дует с полей, редкостное зловоние накрывает городишко, как муху, — но, даже если бы местная роза ветров, сжалившись, изменила свои очертания, это нисколько не изменило бы существующего положения дел, потому что — кроме этих свежеунавоженных полей — вокруг городка, на много километров вокруг, ровным счетом ничего нет. Мундиры, словно под напором, все прибывая из дверей кирхи, заполонили уже значительную часть площадки, а пышное белое облачко с цветами в руках так и не появляется. Наверное, нелегко проникаться возвышенностью момента, венчаясь под фундаментальный смрад свиных экскрементов…
