Андрей Иванович выщелкнул вниз окурок, повернулся к двери — мыском шлепанца задел коробку с птенцом. Тот что-то проворчал и зашелестел перьями. В темноте его почти не было видно, лишь неясно светились белые перевязи на крыльях. “Куда же мне тебя отнести? — зевая, подумал Андрей Иванович: после пережитого им радостного возбуждения наступила реакция. Посадить на какое-нибудь дерево, на развилку? Может, вороны накормят, они, кажется, докармливают птенцов… Хотя его, наверное, из-за белых перьев и выкинули из гнезда. Белая ворона… Ладно, утро вечера мудренее”.
Он забрался под одеяло, с наслаждением повозился, устраиваясь поудобнее, — и медленно, тихо, в окружении наплывающих одно на другое лиц: академика, Ларисы, Евдокимовых, Насти, Кузьмичева, птенца… — погрузился в глубокий сон.
…Разбудило Андрея Ивановича карканье. Сначала оно доносилось к нему сквозь сон — не разрушая сна: в вороньем карканье за окном не было ничего ни необычного, ни раздражительного; но то ли потому, что оно ни на минуту не умолкало, то ли потому, что звучало громче обычного, но со временем это настойчивое, монотонное, как щелчки метронома, карканье проклевалось в сознание Андрея Ивановича и разбудило его. Он с трудом приоткрыл глаза — и по этому первому чувству понял, что еще очень рано.
— Кр-ра-а… — Пауза три-четыре секунды. — Кр-ра-а… — Пауза. — Кр-ра-а!…
— Ч-черт, — прошептал Андрей Иванович, промаргиваясь и медленно вспоминая вчерашний день. Небо за окном было уже голубым — но еще неяркой, чуть подсвеченной розовым, предрассветной голубизной. Невидимый на балконе птенец покаркивал осторожно, негромко, можно было сказать — деликатно, словно робея; ну конечно — уже рассвело, вороны просыпаются рано, опять хочет есть… Андрей Иванович с усилием повернул голову и полузакрытыми глазами посмотрел на часы. Половина пятого! Проклятая птица!
— Кр-ра-а… Кр-ра-а… Кр-ра-а…
Андрей Иванович закрыл глаза и сразу же погрузился в дремоту. Покрякает и замолчит… замолчит… Но птенец продолжал каркать, каркать, каркать — и не так это карканье, на которое само по себе Андрей Иванович уже не обратил бы внимания, как сознание того, что птица голодная, что вообще кто-то голодный и просит у него есть, уже знакомо нервировало Андрея Ивановича и не давало ему заснуть. Полежав некоторое время с закрытыми глазами — чувство тревоги не проходило, как будто птенец испускал флюид, — Андрей Иванович крякнув, с проклятием резко встал и, пошлепав босыми ногами к окну, распахнул балконную дверь… Балкон как будто взорвался.
— Кр-р-ра!!! Кр-р-ра!!!
У Андрея Ивановича потемнело в глазах. Половина пятого!
— Кр-р-ра!!! Кр-р-ра!!! Кр-р-ра!!! Кр-р-ра!!!
— Замолчи, проклятый!… — в ужасе и ярости шепотом рявкнул Андрей Иванович и, вжав голову в плечи, быстро глянул по сторонам. Огромный дом спал; мертво блестели окна. Сейчас выскочит соседка и этот ее… — Кр-р-р-ра-а!!! — Кыш-ш!… — в бешенстве шипнул Андрей Иванович и с силой пнул коробку ногой. — Кр-ра-а!!! — Андрей Иванович метнулся обратно в комнату. Дикие крики рвали в клочья предрассветную тишину. Ах ты гадина… Что делать?! что делать? Бежать на кухню — за это время проклятая тварь перебудит весь дом… — Кр-ра-а!!! — и вдруг снаружи грянуло, казалось, десятикратно — раскатистым, хриплым басом:
—Кар-р-р!… Кар-р-р!… Кар-р-р!… Кар-р-р!…
Андрей Иванович вне себя снова выскочил на балкон — и обомлел: со всех сторон слетались огромные, как грифы, вороны! С десяток птиц, шелестя и щелкая ветками, возбужденно прыгали в тополях, еще несколько кружилось напротив балкона, крыльями едва не задевая за парапет; целая стая — тридцать? сорок? пятьдесят птиц? — со звуком, похожим на аплодисменты, снялась с крыши соседнего дома и устремилась, показалось Андрею Ивановичу, прямо к нему… и всё это угрожающе, злобно, со страшной слой кричало:
— Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р!…
Андрей Иванович раcтерялся и испугался до дрожи в коленях… Едва соображая, что делает, он схватил коробку с птенцом — птенец бился, хрустя газетами, коробка зыбко ходила в руках, — юркнул обратно в комнату и пяткой с силой захлопнул балконную дверь. Карканье за окном сразу поредело и приглушилось. Андрей Иванович в ярости бросил коробку на пол; птенец перевернулся и сильно, с костяным стуком, ударился о борт головой. Несколько секунд он молчал, тяжело, со стоном и писком, дыша, — потом открыл клюв и опять закричал тонко и жалобно:
— Кр-ря!… Кр-ря!… Кр-ря-я!…
Ответное густое, хриплое карканье ударило в стекла… Андрей Иванович вздрогнул: две вороны, каждая, показалось ему, размером с кота и с клювом длиною в ладонь, грузно опустились на парапет и, низко приседая на огромных когтистых лапах и хищно вытягивая шеи со вздыбленными загривками, боком запрыгали по железному поручню… Щелкнула — выстрелила — дверь; Андрей Иванович рывком оглянулся: Лариса в ночной рубашке, с помятым, искаженным злостью лицом, стояла в дверях.
— Ты что, совсем очумел?!
— Я тут при чем?! — в отчаянии крикнул Андрей Иванович.
— Кр-ра-а!… Кр-ра-а!…
— Кар-р-р!… Кар-р-р!… Кар-р-р!… Кар-р-р!…
— Пшли! Пшли, вашу мать! — закричал кто-то сверху запекшимся сиплым голосом и несколько раз громыхнул — наверное, кулаком — по жестяному отливу. — Стрелять вас некому, гады!
— Выбрось немедленно эту тварь! У меня ребенок заика! Идиот!
Андрей Иванович с подрагивающими от злобного нетерпения руками шагнул к коробке — схватить ее и вытряхнуть, как мусор, проклятую птицу с балкона… но в последний момент почему-то сдернул с тахты плоскую репсовую подушку и швырнул ее на коробку. Коробка закрылась наглухо; из нее придушенно донеслось: “Кр-ря-я…” — и всё смолкло.
— Ты долго будешь издеваться над всей семьей? — свистящим шепотом сказала Лариса.
— Ни над кем я не издеваюсь, — буркнул Андрей Иванович. — Откуда я знал, что он чуть свет закричит?
Андрей Иванович взял со стола сигареты, открыл балконную дверь и закурил. Привычно и бесполезно мелькнуло: “Не надо бы натощак курить…” Вороны улетели. Верхушки тополей уже золотило солнце.
— Так, — стылым голосом сказала Лариса. — Может быть, ты все-таки уберешь ее из квартиры?
— Да пусть постоит здесь. На балконе вороны летают… и вообще… — “Вообще” — были соседи; сейчас он боялся даже выглянуть на балкон.
— Ты что, издеваешься?! При чем тут балкон?! К черту, на улицу!
— Ну пять часов, Лариса! Я спать хочу! Проснусь и вынесу.
— Когда ты вынесешь, перед работой? Ты же вечно опаздываешь! Она что, здесь будет сидеть весь день? и орать?! Ты меня извини, тебе всё равно, что о тебе подумают, на себя ты махнул рукой, — но лично я не хочу, чтобы весь дом смотрел на меня как на идиотку.
— Да мне сегодня не надо в институт, — прервал ее Андрей Иванович.
Лариса помолчала — и:
— Счастливый человек, — видимо, не удержавшись, сказала она. Андрей Иванович опустил голову. — А если она опять заорет?
— Ты не волнуйся, не заорет. Я его сейчас накормлю и закрою. Птицы в темноте не кричат.
— А потом я эту подушку положу себе под голову.
— Я сейчас поменяю… я старую рубашку возьму.
Лариса глубоко вздохнула и ушла. Андрей Иванович слышал, как Настя тоненько что-то спросила, а Лариса ответила, но слов не сумел разобрать. Он принес хлеб и воду, отодвинул подушку и увидел пару черных, блестящих, разумных глаз и сразу открывшийся клюв — и, не мешкая, сунул в него хлебный мякиш. Накормив и напоив птенца до икоты, он снял подушку: газета опять была сплошь загажена, изорвана, скомкана… “Экая ты свинья”, — подумал Андрей Иванович — впрочем, уже без вчерашней брезгливой тоски. Открыв шкаф, он вытащил старую фланелевую рубашку и накрыл ею птенца, оставив лишь узкую щель. Потом взял сигарету и, решив, что прошло уже достаточно времени и всё успокоилось, вышел на балкон.
Здесь, среди звонкого чириканья птиц, блестящей зелени тополей, под ярко-голубым безмятежным небом — он вспомнил лицо Ларисы, ее стальные глаза, ее гневно-презрительное: “Идиот!” — и ему стало горько и больно. Раньше она так не говорила, они вообще редко ссорились… пролетает, уходит жизнь — счастливая жизнь, не знающая о смерти! Что было счастливого? Да всё, решительно всё, думал Андрей Иванович — разумом понимая, что это не так, но так чувствуя сердцем. Работали за сто тридцать рублей, ходили в кино, выстаивали километровые очереди в Манеж, ездили летом с палатками на Селигер, зимой — на лыжах в Опалиху; ходили в гости к друзьям и к себе приглашали друзей, водили Настюшу в ясли и детский сад, покупали книги, наклеивали обои, выращивали из отрезков комнатные цветы; приготовляли домашний сыр, когда магазинный исчез, гуляли по старому Центру — бульвары, Замоскворечье, Арбат, ездили за грибами в Холщёвики, купались в Серебряном Бору, сдавали кандидатский минимум — приоткрывали двери в большую науку… Ели изумительные чебуреки у Аэропорта, плавали в изумрудном бассейне “Москва”, фотографировали “Сменой” за двенадцать рублей и сами печатали фотографии, смотрели по телевизору “Что-Где-Когда” с застенчиво улыбающейся старушкой, награждавшей победителя книгами; переписывали магнитофонные кассеты, читали слепые копии “Архипелага”, по четвергам ели рыбный суп, квасили дома капусту, лепили пельмени, плавали на теплоходе от Речного вокзала, рвали на пристани полевые цветы… чего только не делали — и всё это вместе, вдвоем, любя… А сейчас? Лариса торгует — торгует!; вместо прохладного, гулкого, волнующего ожиданием кинозала — зажатый тесными стенами ящик видео; художественные выставки — парад прикармливаемых какими-то бесчисленными фондами бездарных мазил; писатели или не могут связать двух слов, или играют в словесные бирюльки под крики убиваемых и убийц; друзья разбежались, попрятались с обезумевшими от жадности женами в ракушки своих квартир; когда мы в последний раз видели заходящее солнце над синим зеркалом Селигера?… Комнатные цветы из отрезков завяли — старые, верные, брошенные друзья; вместо них стоят купленные в магазине уродливые, лоснистые, кожистые лопухи; московский Центр опошлен и испохаблен руками не ведающих о красоте дикарей; самое подходящее для него освещение — красный фонарь; Серебряный Бор облеплен зловонной тучей машин; на месте бассейна дыбится бетонное капище — подарок фарисеям от негодяев; вместо чебуреков продают кислую пиццу, вместо “Смены” жужжит кодаковская мыльница для дрессированных обезьян, “Что-Где-Когда” превратилось в игорный дом с хамоватым крупье, домашние пельмени вытеснились заморскими фабрикатами… а главное, главное — “Идиот!” — и это ее лицо…
