В последнее время только старик туда и влезал; любил он лежать и слушать, как дождь барабанит по крыше, часто он и засыпал под этот стук, и во сне приходили к нему времена, когда они с женой, еще молодые, проводили часы на этом сеновале, набитом сеном почти под самую крышу. Как славно щелкали по кровле дождинки — словно пуговки отлетали с кофты, таким был этот стук; потом вдруг дождь стал другим: может, другая туча как раз подошла, и дождь уже хлестал бешено, и рев его перешел в грохот крупного града. Ледяная дробь словно била прямо в мозг, боль прошла по всему телу, старик бродил по сеновалу туда-сюда, пока наконец еле-еле выкарабкался из мучительного сна. Но, даже выбравшись, еще долго не мог понять, как это получилось: шел теплый летний дождик — а теперь град барабанит по крыше? Господи боже ты мой, что ж это с виноградником-то будет! — думал он. — Конец, видать, урожаю; но совсем он не думал о том, что наступит осень, и как раз когда будут подводить итоги урону, нанесенному сумасшедшей погодой, придет конец и ему: влезши на опустевший сеновал, он наступит точно на ту доску, которая сгнила еще в прошлом году.
Шагни он чуть-чуть вбок, ничего бы и не было, или было бы, но не в тот раз, а в какой-нибудь следующий, а может, и вообще через год, и он, глядишь, тем временем заменил бы все-таки доски, и тогда вообще бы обошлось, то есть, по крайней мере, не сеновал стал бы причиной его смерти, которая, конечно, когда-нибудь все равно придет, никуда от нее не деться. Но в этом случае так все сошлось, один к одному, что трухлявая доска находилась как раз над углом яслей, и старик грудью рухнул как раз на этот угол. На какое-то мгновение он потерял сознание, но скоро пришел в себя и обнаружил, что ему дышать больно. Ребро, должно быть, сломал, может, и не одно, подумал он, а так вроде ничего, повезло. Догадка оказалась правильной, в самом деле, три ребра были сломаны, только с выводами старик ошибся: история эта совсем не означала, что ему повезло. Старик не подумал о том, что боль может быть и по другой причине: например, из-за повреждения селезенки и печени, — факт тот, что спустя неделю ему стало совсем плохо, а когда скорая помощь отвезла его в Вац, в больницу, там уже смогли только констатировать смерть.
Старуха, как и положено по статистике, пережила мужа. Довольно намного. Хотя вряд ли про эти пять лет, которые она прожила после смерти старика, можно сказать, что это много, если взглянуть на них на фоне последующих бесчисленных — даже священники не могут сказать, сколько их, — лет. Потому что, пускай священники и определили, которую из печатей снял агнец, время между двумя печатями определить они никак не могли. И даже нельзя было сказать, в каких единицах измеряется это время: в пятилетках ли, в световых ли годах, и долго ли еще до всеобщего воскресения, когда каждый вернется на землю с практически равными стартовыми условиями.
Как бы там ни было, спустя какое-то время — для отца нашего парня, к сожалению, позже, чем он рассчитывал, — они остались втроем, что, в конечном счете, соответствовало общепринятому и общепризнанному порядку вещей. Собственно говоря, их даже можно считать баловнями судьбы, ибо поколения людские покидают подлунный мир в определенном, раз навсегда установленном ритме. Ведь могло бы быть, скажем, и так: сначала бы умерли молодые, а уж потом старики, или, не дай бог, ушли бы из жизни совсем в раннем возрасте дети — например, выскочит малец на улицу, а там на полной скорости мчится автомобиль, чего никто, конечно, не мог предусмотреть, или, скажем, упадет мальчишка со стога, а внизу как раз дедов стожар с крюком, и крюк входит ребенку прямо в голову. Такое могло случиться точно с такой же степенью вероятности, как и то, о чем мы говорим, что это — в порядке вещей.
Так что три баловня судьбы сидели в кухне и ужинали, когда отец спросил парня, подал ли тот заявление. Парень ответил, что подал. Вот и ладно. В этот раз тебе и твой дядя поможет. Не надо, — сказал парень. Как так не надо? — удивился отец, который был уверен, что дяде, университетскому профессору садоводства, это раз плюнуть. Не надо, потому что в этом году я, — и парень назвал вуз одного провинциального города, куда собирался подать заявление на этот раз, после двух попыток поступления в столичный университет (ну да, после двух, потому что он успел еще раз провалиться); он чувствовал, что грозная тень армии надвигается все ближе и все ощутимее, и ему пришлось свыкнуться с мыслью, что никаких шансов оказаться одним из той тройки, которая будет изучать в столице историю философии, у него нет, и что лучше податься туда, в провинцию, диплом там, в конце концов, такой же, а устроиться будет даже, может, легче, должность преподавателя для него всегда найдется, хоть в провинции, хоть в Будапеште, уж в Будапеште-то обязательно, только не с философским дипломом: для философа и должности-то не существует, не представишь же, например, должность философа на заводе или должность школьного философа, это не то, что, скажем, психолог. Тоже неплохо, — улыбнулась мать, чтобы немного смягчить разочарование отца, которое он ощутил потому, что сын отказался от специальности, о которой он, отец, ни малейшего понятия не имел, но которая сама по себе была для него символом того мира, о котором он не имел представления, и того положения, которого он хотел добиться для сына, чтобы тот в своей взрослой жизни относился к тому миру, а не к этому.
Отец ничего не сказал, не стал перебивать жену, которая что-то еще говорила, молчал и вечером, когда они уже лежали в кровати, не высказался в том смысле, что разочаровался он в парне, не думал он, что так все кончится, что он не понимает, как это сын отступился от выбранного пути, и не дал жене возможности ответить, что ведь и оттуда, из того города, выучившись, можно стать кем угодно, главное — диплом, а университет в Будапеште он потом на вечернем закончит, так куда легче, можно работать и учиться. И отец соответственно не смог на это возразить, что это вроде как прийти в гости не как все, с улицы, а проскользнуть через заднюю калитку, под садами, как вор, и такого он своему сыну не может желать. И в ответ на это мать не сказала: зато, может, он потом будет жить тут, поблизости, например, хоть в этой деревне, и будет из него директор школы — как он потом и стал, — об этом мать, понятным образом, не говорила, а стало быть, не разбила окончательно отцовское сердце: отец молчал; так, молча, и уснул. От нескончаемой тяжелой работы и ежедневного, задолго до рассвета, подъема он так уставал, что уже много-много лет вообще не видел снов, чему не очень был рад, потому что были случаи, когда он не отказался бы ночью, во сне, вспомнить то, что видел днем. Например, однажды с ребятами из бригады они ездили на несколько дней в Хайдусобосло, в профсоюзный дом отдыха. Все там было такое яркое, и вода в речке блестела точно как на фотографиях, и бегали девчонки, на которых почти ничего не было, ну, разве что маленькие лоскуточки, бикини, а так совсем ничего. Да, его отец, то есть дед нашего парня, и подумать не мог, пока был жив, что жизнь может быть такой заманчивой. Если бы ему, отцу нашего парня, снились сны, то у него после той поездки была бы прекрасная ночь; но сны ему не снились. И польза от этого становилась очевидной только вот после таких неприятных дней, как сегодняшний, когда неспособность видеть сны уберегла его от ночных переживаний.
Парень наш поступил в вуз одного провинциального города. Можно было бы и назвать этот город, пускай будет, например, Сегед, что вообще-то соответствует действительности, но на самом деле для человека, который попал в провинцию из Будапешта, никакой разницы между такими городами нет. Каждый в равной степени — дыра дырой. Когда ты вылезаешь из вагона и, оглядываясь вокруг, вдруг ступаешь в лужу, и брюки у тебя оказываются забрызганными, как черт знает что, ты одно только можешь выдавить из себя: какого хрена я тут потерял? И лишь потом, прожив там какое-то время, проведя там бессчетное количество беспроглядных дней, ты находишь для себя какое-то утешение: например, что Сегед — это все-таки лучше, чем Дебрецен; а если ты оказался в Дебрецене, то, напротив, приходишь к выводу: все-таки повезло тебе, что ты не в Сегед попал, что-то тебе вовремя шепнуло: только не в Сегед! Некоторые даже выстраивают иерархию возможных вариантов: Печ, Сегед, Дебрецен, Мишкольц… Но на самом деле никакая иерархия, никакая навязанная обстоятельствами предубежденность не способны заставить тебя забыть сущностное сходство всех этих городов, сходство, которое проще всего, пожалуй, сформулировать так: рядом с Будапештом этих городов просто-напросто нет, как нет Будапешта, скажем, рядом с Лондоном или Парижем, как Лондона и Парижа нет рядом со столицей мироздания, если, конечно, столица мироздания существует.
Если ты попадаешь в провинциальный город, ты, собственно, проваливаешься в небытие, в то время, которое всей своей стихийной, первобытной мощью противостоит иллюзии, будто мир куда-то там движется. Потому что на самом деле ничто никуда не движется. Если, скажем, наш парень выйдет из привокзальной корчмы и отдалится от нее на какое-то расстояние, он найдет там другую корчму, точь-в-точь такую, как привокзальная. Поэтому чаще всего и смысла нет отдаляться от вокзала: проще всего прямо там и погрузиться в этот неподвижный мир. Бытие это похоже на то, каким видится посетителю экспозиция естественнонаучного музея, где каждая птица как две капли воды похожа на настоящую, с той разницей, что не движется, потому что набита ватой или чем там еще и глаза у нее из стекла, так что в них отражается только внешний свет, а изнутри ну абсолютно ничего не просвечивает. То есть это и есть небытие, как небытие есть жизнь в Будапеште по сравнению с Лондоном, как жизнь в Лондоне по сравнению со столицей мироздания. Вот о чем думал наш парень в первые дни, когда он сидел в той привокзальной корчме и пил, — думал о том, что, собственно говоря, есть небытие. Счастье еще, — сказал сидевший рядом приятель, что пиво есть, потому что без пива совсем было бы никуда. Потому что, если бы не было нас, это бы еще можно было кое-как выдержать, лишь бы было пиво, которое помогает забыть эту онтологическую проблему. Абсолютно все, весь мир стоит на онтологической базе, — сказал наш парень; он уже очень много выпил — и теперь вознамерился произвести впечатление своей философской подкованностью. В среде потребителей алкоголя бытует одно, в принципе неверное мнение, будто, когда большинство достигло почти полного отупения, те несколько членов застольной компании, кто еще способен связно артикулировать слова, с помощью некоторых философских построений могут совершенно ошеломить и покорить окружающих, особенно баб, тогда как в такие моменты целесообразнее оставаться на уровне простых, обыденных сообщений, типа: ну что, еще по одной, или: надо бы заполировать, что ли, а обращаясь к женщине: пошли, отсосешь мне в сортире, — а не углубляться в пространные рассуждения, которые никто не понимает, включая того, кто начал, потому что, добравшись до финала фразы, он полностью забывает начало и вообще ради чего он это завел. Но как раз такое количество выпитого обладает еще и тем свойством, что никто уже не может воспринимать реальность: ни собственные возможности, ни способность собутыльников слушать тебя и как-то мыслить.
