Если ты попадаешь в провинциальный город, ты, собственно, проваливаешься в небытие, в то время, которое всей своей стихийной, первобытной мощью противостоит иллюзии, будто мир куда-то там движется. Потому что на самом деле ничто никуда не движется. Если, скажем, наш парень выйдет из привокзальной корчмы и отдалится от нее на какое-то расстояние, он найдет там другую корчму, точь-в-точь такую, как привокзальная. Поэтому чаще всего и смысла нет отдаляться от вокзала: проще всего прямо там и погрузиться в этот неподвижный мир. Бытие это похоже на то, каким видится посетителю экспозиция естественнонаучного музея, где каждая птица как две капли воды похожа на настоящую, с той разницей, что не движется, потому что набита ватой или чем там еще и глаза у нее из стекла, так что в них отражается только внешний свет, а изнутри ну абсолютно ничего не просвечивает. То есть это и есть небытие, как небытие есть жизнь в Будапеште по сравнению с Лондоном, как жизнь в Лондоне по сравнению со столицей мироздания. Вот о чем думал наш парень в первые дни, когда он сидел в той привокзальной корчме и пил, — думал о том, что, собственно говоря, есть небытие. Счастье еще, — сказал сидевший рядом приятель, что пиво есть, потому что без пива совсем было бы никуда. Потому что, если бы не было нас, это бы еще можно было кое-как выдержать, лишь бы было пиво, которое помогает забыть эту онтологическую проблему. Абсолютно все, весь мир стоит на онтологической базе, — сказал наш парень; он уже очень много выпил — и теперь вознамерился произвести впечатление своей философской подкованностью. В среде потребителей алкоголя бытует одно, в принципе неверное мнение, будто, когда большинство достигло почти полного отупения, те несколько членов застольной компании, кто еще способен связно артикулировать слова, с помощью некоторых философских построений могут совершенно ошеломить и покорить окружающих, особенно баб, тогда как в такие моменты целесообразнее оставаться на уровне простых, обыденных сообщений, типа: ну что, еще по одной, или: надо бы заполировать, что ли, а обращаясь к женщине: пошли, отсосешь мне в сортире, — а не углубляться в пространные рассуждения, которые никто не понимает, включая того, кто начал, потому что, добравшись до финала фразы, он полностью забывает начало и вообще ради чего он это завел. Но как раз такое количество выпитого обладает еще и тем свойством, что никто уже не может воспринимать реальность: ни собственные возможности, ни способность собутыльников слушать тебя и как-то мыслить.
Парень наш говорил, остальные молчали, лишь иногда то один, то другой кричал: пива! И этики нет, речь лишь о том, объяснял наш парень, что мы живем в соответствии с правилами, каковые правила и делают жизнь возможной. Тут кто-то поднялся и сказал: отлить надо; парень продолжал говорить: ушел не тот, из-за кого он бы почувствовал дальнейшие рассуждения лишними. Это однозначно вытекает, например, из тезиса: не убий. Вот вам моральный императив, который, собственно, представляет собой онтологический тезис, потому как если ты убьешь, ты прекратишь чье-то бытие. И эстетики нет; есть только эстетические объекты, которые делают твою жизнь невозможной, и такие, которые делают ее возможной. Смысл художественного произведения — в бытии, а не в красоте. Но если нас нет, — откликнулся один из сидевших за столом, вспомнив каким-то образом то, что прозвучало раньше, — так на хрен вся эта онтология. У нашего парня загорелись глаза. Небытие, — сказал он, — есть часть бытия, больше того, небытие и определить-то можно только отталкиваясь от бытия, как и бытие — отталкиваясь от небытия, потому как если одно из них будет отсутствовать, то эти понятия спокойно можно взять и спустить в унитаз, — объяснил он. Причем, добавил он, вместе с Гегелем. Это показалось ему смешным, но тот, кто задал вопрос, как раз озирался в поисках официанта, так как кружка перед ним была пустой, и он не прочь был заполировать это дело рюмочкой уникума. Наш парень присоединился к нему, и после этого никто уже не пытался объяснять, как устроен мир, потому что алкоголь легко, как семечки, решал даже уравнения с двумя неизвестными, а уж жизнь…
Вообще-то в первый год учебы парень наш проводил в этом блаженном состоянии, состоянии небытия, не так много времени, потому что вскоре ему позвонили из дома: отец болен, — и это накладывало на него определенные обязательства, каковые вынуждали его довольно часто уезжать домой. По этой же причине он почти не мог уделять время той безнадежной любви, которую в первый же день определил для себя как вектор эмоциональной жизни. Он выбрал на курсе самую красивую девушку; вернее, не то чтобы самую красивую, а такую, лицо которой светилось интеллектом, и в то же время она была очень даже привлекательной. Вообще-то говоря, такие девушки чаще всего и покоряют мужские сердца. Потому что дилемма: красивая девушка — умная девушка: дилемма ложная. С красивыми-де хорошо лишь в постели, ну, еще перед приятелями похвастаться, а вообще с ними скучно, да и обходятся они черт-те как дорого. С умными же другая беда: у них что ни слово, что ни жест — отовсюду так и прет ум. И когда ты ее наконец затащишь в постель, она и тут найдет что сказать: ах, мол, извини, я очки сниму, — и у тебя сразу все опадает. И она ведь в самом деле хватается за очки, плюс четыре, но облегченные линзы, с покрытием от царапин. И как только очки покинут переносицу, на белый свет выходят ее глаза. Однако штука в том, что взгляд ее в первый момент не находит внешних ориентиров, ведь гораздо сильнее в нем — внутреннее зрение; во всяком случае, выглядит это так, будто она смотрит внутрь себя, в какие-то свои глубины. И это — тот бездонный колодец, в котором в конце концов теряется и тонет плотское, мужское желание, и бедняга больше уже не может его там найти, на дне колодца-то. Но девушка, с которой познакомился наш парень, была не такой, а другой: она была как все красивые девушки, но во взгляде ее было что-то значительное, теплое и вместе с тем интеллектуальное, во всяком случае, так казалось, потому что вообще-то, не будь у нее такого взгляда, она была бы точь-в-точь такой, как девушки средней красоты, но глупые. Во всяком случае, мужчин эта псевдоинтеллектуальность сражала наповал, потому что в этом они видели как раз то, что надо. Мысленно они прямо слюнки пускали, когда девушка эта, услышав какое-нибудь глубокомысленное высказывание, произносила: ты и вправду так думаешь, — и убирала свои длинные волосы за ухо, и потом проводила ладонью по шее, и потом еще мягко так улыбалась.
Вот эту девушку и выбрал себе парень. Девушку, в которую, с его-то внешностью, как можно было заранее догадаться, влюбляться было совершенно безнадежно. Но дело заключалось в том, что он, по той же самой причине, совсем не мог быть уверен, что у него получится с другой девушкой, более скромной внешности, — так что разве не глупо, в этих условиях, выбрать не самую красивую? Скажем, если ты собираешься поехать в Румынию, но у тебя даже на это нет денег — так не лучше ли тогда собираться в Индию или в Китай: зато как звучит, если кому сказать! Ведь если ты хочешь съездить в Румынию, но не можешь и говоришь всем, что у тебя не на что поехать в Румынию, — то лучше в таком случае вообще помалкивать. О Румынии лучше всего говорить, что ты там был, и тебя забрали в секуритате, и там избили, да еще и тамошних друзей твоих избили, или что ты помогал переправить через границу оружие, скажем, пистолеты, запеченные в каравай хлеба, потому что вы готовитесь захватить власть в Секлерском крае[21], и так далее. О таком путешествии стоит рассказывать задним числом, как и о некрасивых девушках: дескать, совсем не хотелось, но уж, думаю, ладно, так и быть. Это ты, конечно, говоришь не всерьез, тебе очень даже было не противно. Да, дескать, уложил я ее, потому что жутко изголодался, мать ее так, но удовольствие получил по полной. Да не может этого быть, мать твою, не верю я. И зря не веришь, эти бабы очень даже знают, как себя в постели вести, отрабатывают на всю катушку.
В общем, поскольку Румыния для нашего парня была закрыта, ему оставалось нацелиться на Индию, то есть на ту красивую девушку, которая всем нравилась и которую все хотели, а заполучил в конце концов один молчаливый парень из группы венгерской литературы и истории. Подобно тому как у девушек есть разделение на красивых и интеллектуалок, так у мужчин — на молчаливых и болтунов, и женщины, особенно такие, как наша девушка, отдадут предпочтение молчуну, с которым всю жизнь можно прожить в ожидании какого-нибудь сюрприза, в ожидании, что он в конце концов произнесет что-нибудь невероятно многозначительное, произнесет, конечно, очень-очень тихо и очень-очень лаконично и, скажем, в двух-трех словах сорвет завесу тайны с какой-нибудь не поддающейся познанию части мироздания, и тогда девушка скажет себе: да, ради этого стоило дожить до старости в такой тишине. Таким был ее избранник. Он так умел смотреть в пустое пространство, так многозначительно, и так умел не раскрыть рта, что она просто не могла в него не влюбиться. Хотя рассказывают, когда они остались с глазу на глаз, он все-таки заговорил, и с уст его слетели совсем не высокие, мистические слова вроде: я приобщу тебя к первичной материи, что творится из духа, и, овладев ею, мы будем с тобой воспарять в трансцендентные сферы легко и когда только захотим, как какой-нибудь мелкий контрабандист в Чехословакию за кедами, — нет, он заговорил, запинаясь и заикаясь, потому что не было у него практики в разговоре и не было у него брата, как у Моисея был Аарон, который помог бы ему выразить мысль, — словом, он, запинаясь, промямлил, глядя в тающие от любви глаза девушки: вот будем когда в Будапеште, я тебя с хорошей компанией познакомлю. Это хорошо, ответила девушка, хотя не поняла, что он имеет в виду под хорошей компанией; она не подозревала, конечно, что он имеет в виду как раз тех молодых людей и девушек, а также друзей и братьев-сестер тех молодых людей и девушек, которые приходили изучать жизнь, среди прочего, на домостроительный комбинат, где работал отец нашего парня, и проводили там исследования, чтобы определить, в чьих же руках находится власть, а потом создавали нелегальные печатные издания, проводили нелегальные встречи, вечно от кого-то убегали и скрывались, по крайней мере так им казалось, но чаще проводили время в огромных квартирах в центре, полученных в наследство от бабушек, там они собирались, в комнатах, нашпигованных микрофонами, установленными внутренней службой безопасности, обсуждали аномалии окружающего мира, царящую в стране несправедливость, — и строили планы по исправлению этих аномалий. Ну, еще выступали с лекциями, в которых, так сказать, обходили препоны не только цензуры, но и самоцензуры, а стало быть, оставалась чистейшая правда, которая через подслушивающие устройства и донесения стукачей попадала в досье тайных служб. Эти лекции, проходившие в очень непринужденной атмосфере, часто переходили в еще более непринужденные вечеринки, куда, кроме преподавательских жен, кроме бывших и актуальных на данный момент любовниц, приходили и студентки, которые хотели получить знания не только от официально назначенных лекторов, но и от этих героических личностей, которые, так сказать, нелегально просвещали их, и тут, в отличие от стандартных университетских ситуаций, открывалась возможность и для общения вполне доверительного, даже порой с глазу на глаз. Наши герои, которым в основном уже перевалило за тридцать, с большим вниманием относились к этому свежему материалу, только-только готовящемуся открыться миру; их покоряла его чистота, импульсивное мышление, ну, и не в последнюю очередь, конечно, возраст и связанные с ним физические преимущества. Они, эти герои, были не столь разборчивы, как молодые люди, ровесники девушек; если учесть возрастной статус наших героев, то в свежем этом материале практически и не встречалось таких особей, на которых можно было бы не обращать внимания. Так что дел у них было невпроворот: они едва успевали помогать юному поколению открываться миру, действуя, конечно, не только интеллектуальными методами — ведь известно, да и девушки тоже это скоро узнали, что постигать многообразие мира можно бесчисленными путями и способами, и если ты стремишься к полноте познания, ни одним из этих путей не стоит пренебрегать.
