— «Животы их заменяют им Бога, Тора для них — это одежды их, а мораль их — это насмешка над соседями их»[62], — пробормотал Цемах цитату из лежавшей перед ним на столе книги мусара и почувствовал, что от долгого неподвижного сидения спина у него затекла и просто отваливается. Его спина стала камнем, надгробным камнем. Тем не менее он не пошевелился и упрекнул сам себя: а разве он сам не сделал из живота бога? А разве он сам не променял Тору на красивые одеяния и богатое жилье? Он сделал это точно так же, как и другие люди этого мира, о которых говорит книга «Обязанности сердец»[63].
Была середина месяца элул. У Цемаха перед глазами стояла ешива в Нареве. Среди многочисленных съехавшихся на Грозные дни людей, в гуще молодежи и мальчишек, бегающих по синагоге во время уроков мусара, сидят его ученики, один возле другого. Он всегда их учил, что один ищущий — это головешка, а целое содружество ищущих — пылающая печь. Его мальчишки держатся вместе, сейчас еще больше, чем в прежние времена, потому что их наставник покинул их. И ему казалось, что так же, как он видит своих учеников, они видят его и поворачивают к нему головы. На их лицах лежит тяжелая грусть, и они шевелят губами, словно читают заклинания с целью очистить его от скверны. Они молятся за своего ребе, ставшего Элишей бен Авуйей, Ахером[64]. Скоро уже год, как он опозорил и надломил их. Тем не менее они не хулят его и не забывают, что он вывел их из России и спас для Торы. Ищущие его готовы простить ему нанесенную обиду, лишь бы он вернулся. «Вернитесь! Приближается Судный день. Вернитесь к тому, перед кем вы глубоко согрешили»[65].
«Вернитесь к Тому, перед Кем вы глубоко согрешили, сыны Израиля!» — Цемах раскачивался, из него вырывался горький напев мусарников, тащивший за собой в Ломжу весь наревский дом мусара, чтобы он мог ощутить вокруг себя и в себе самом жар близости к Творцу, царящий в ешиве в дни месяца элул. И наревский дом мусара слушался его, восторженно приближался к нему, словно наводнение из сотен задранных вверх голов и громких голосов. И из всего этого моря бушующих голосов, сливавшихся вместе, выделялся голос женщины где-то поблизости. Цемах навострил уши и услышал, что это плач, доносящийся с кухни. Он рванулся с места и через открытую дверь вошел внутрь. На скамье сидела служанка и рыдала.
— Что с вами? Почему вы плачете? — воскликнул он и тут же вспомнил, что рассказывала ему Слава. — Вы плачете потому, что хозяин отказал вам от места? Из-за этого не надо плакать. Вы получите другое место, а пока можете быть у нас.
Стася помнила Володин наказ никому не рассказывать правды. Она принялась лепетать что-то о том, как пение ребе напомнило ей об отце. Ее отец тоже, бывало, пел в пятницу вечером, но не так печально, как ребе.
— Может быть, моя жена еще выхлопочет у своего брата, чтобы он вас взял назад, — утешил ее Цемах и спросил, почему хозяин отказал ей от места. Стася опустила голову и всхлипнула. Ее большое тело, маленькое личико и растрепанные волосы выглядели так слезно, словно она годами жила полуголая и босая в камышах на берегу реки. Цемах понял, что она что-то скрывает из страха или же потому, что стыдится. Он за руку завел ее к себе в комнату и усадил за стол напротив себя.
— Для того чтобы я мог вам помочь, я должен знать, почему вам отказали от места. Вы взяли что-то без спроса? — и он опустил глаза, чтобы она не стеснялась рассказывать.
Как сильно Стася ни боялась рассказывать правду, она, тем не менее, не хотела, чтобы этот красивый и добрый ребе считал ее воровкой.
— Я ничего не взяла у хозяев. Лола обещал, что женится на мне. Он каждую ночь приходил в мою комнату, и я… У меня будет ребенок.
Цемах взглянул на нее и все понял. Это было для него такой неожиданностью, что он на минуту раскаялся, что своими расспросами довел до того, что узнал правду. Молчание ребе и его напряженный взгляд нагнали на Стасю страх. Она прошептала, что дядя Лолы велел ей никому ничего не рассказывать. Тогда он найдет для нее дом, в котором она будет служить. Если же она кому-то об этом расскажет, он для нее ничего не сделает. Ее отовсюду прогонят из-за ее большого живота, а полиция еще и арестует, потому что она непорядочная. Дядя Лолы поехал искать для нее место в селе, но она не хочет служить в селе. После смерти родителей родственники продали ее дом в селе и забрали себе деньги. Крестьяне тоже забрали много вещей и еще насмехались над ней из-за того, что она не крестится. «Ты выглядишь как мы, но твоя вера — не наша», — говорили они ей. Так зачем же ей ехать в село, чтобы ее ребенка называли байстрюком, а иноверцы насмехались над ней? Стася снова расплакалась и неожиданно принялась целовать руку ребе, дрожавшую, лежа на открытом томе «Обязанностей сердец».
Цемах поспешно убрал свою руку, и на его левый глаз набежала большая слеза. Эта слеза медленно скатилась и осталась висеть на кончике его носа. Он встал бледный, с холодным потом на лбу, с похолодевшим сердцем и сжатыми губами, готовый воевать не на жизнь, а на смерть.
— Лола на мне женится? — Глаза Стаси залучились доверием к нему: она поняла, что этот красивый ребе заступится за нее.
— Дядя Лолы не пошлет вас в какое-то село, чтобы вы жили там среди иноверцев. Вы родите ваше дитя среди евреев, — ответил молодой ребе, и девушка покраснела от его пронзительного взгляда, как будто в эту минуту она выросла из своего детского разума.
Цемах отвел ее обратно на кухню и пообещал не рассказывать своей жене и никому другому, о чем они говорили. Пусть она спокойно ждет возвращения Лолиного дяди. Тогда он, Цемах, скажет ему такое слово, что тот побоится отсылать ее в село или стращать полицией.
Снаружи, за окнами, проносились облака, становясь все гуще и принося тихую панику кануна бури. В дом легкими и проворными шагами вошла Слава с новой шляпкой в круглой коробке и с парой туфель в четырехугольной коробке. Она была довольна своими обновками и тем, что успела вернуться домой до дождя. Дома она нашла все таким же, как оставила: Цемах сидел в своей комнате, погруженный в святую книгу, а служанка сидела на кухне, сложив руки на животе, с напряженным лицом, будто прислушиваясь своими материнскими мыслями к тому, как растет в ней ребенок.
Еще до свадьбы, когда Цемах жил у тети и ее сыновья относились к нему по-свойски, они наполовину намеками, наполовину прямо рассказали ему, что невеста с изъяном, так сказать, хороший товар с браком. Ее братья хотят его лапсердаком набожного, ученого еврея прикрыть ее добрачный роман. Так пусть он, жених, не будет недотепой и потребует большого приданого и никогда не забывает, что со Ступелями познакомили его двоюродные братья. Цемах позволял сыновьям тети прыгать вокруг него, словно вокруг большой рыбы, только что вытащенной из воды. Что его двоюродные братья говорили правду, он видел по стремлению Ступелей устроить свадьбу как можно скорее, чтобы он не наслушался слишком много дурного и не раскаялся в этом сватовстве, как уже однажды раскаялся в своем сватовстве в Амдуре. Даже без разговоров окружающих Цемах понял, что Слава в девушках не была домоседкой, как его первая невеста Двойреле Намет. После свадьбы он заметил, что она много рассказывает о своем детстве и о школьных годах в еврейской гимназии, но в то же время обходит молчанием время, когда стала взрослой. При этом она беспрерывно болтает, чтобы он не заподозрил, что она что-то замалчивает. Хотя его обижало, что у жены есть от него тайны, и хотя притворство было ему несвойственно, он, тем не менее, молчал. Однако с тех пор, как он узнал об участии Славы в гнусном заговоре против девушки-служанки, он сказал себе: «И в день взыскания взыщу с них за грех их»[66]. Если дело дойдет до войны, он припомнит еще кое-что! Чтобы не взорваться раньше срока, он старался разговаривать с женой как можно меньше и даже избегал смотреть на нее. Слава тоже пребывала в беспокойстве. Она снова получила письмо от Френкеля, и на этот раз — отчаянное. Он признавался, что предыдущее написал с намерением сделать ей больно. Он был к ней груб из страха, что она откажет ему в своей дружбе. Он нуждается в ее помощи, только ей он может доверять. Она умнее его, хладнокровнее, и она лучший человек, чем он. Френкель просил ее приехать в Белосток и обещал уважать ее чувства. Он знает, что она ему запрещена.
«Он ведь сумасшедший», — восторженно говорила сама себе Слава. Она была уверена, что теперь Френкель ее любит не так, как прежде, когда он только желал ее. Но он забывает, этот влюбленный безумец, что его письма могут попасть к ее мужу… Но нет, этого он как раз не забывает! Френкель понимает, что ее муж не знает польского языка. У Цемаха нет гимназического образования, он хотел стать врачом. Даже если бы он каждый день понемногу учил польский, он все равно раскачивается над своими маленькими святыми книжечками, как старый еврей. А каким молчуном он стал за последнее время — просто страх! От него веет холодом, враждебностью. Ей надо было бы подъехать в Белосток взглянуть, отчего это Френкель так взволнован. Она запуталась в этих размышлениях о муже и о прежнем друге, и у нее возникло желание приодеться.
