Сеньор Кайо подошел к ним. Сказал с гордостью:
— Ну вот, видите, тыщу лет ей, этой часовне.
— А то и больше, — сказал Виктор.
Сеньор Кайо обернулся на запад, посмотрел на небо — густая черная туча сидела на далеких, покрытых снегом вершинах.
— Поспешим, — сказал он. — Смотрите, какая надвигается.
Лали и Виктор с восхищением разглядывали портал, причудливый греческий орнамент на архивольтах, опиравшихся на легкие, искусно выделанные капители. Виктор пальцем указал на пантократора[17] над притолокой:
— Видала?
— Угу, — отозвалась Лали.
Он подошел к портику и стал рассматривать высеченный на архивольте барельеф на библейские темы.
— Смотри-ка, — сказал он. — Какое Усекновение главы.
У Лали глаза загорелись.
— Смерть мухам, — проговорила она с почтением.
— Ну и ну, какое чувство композиции!
Сеньор Кайо, стоя позади, не переставал наблюдать за горизонтом, откуда уже доносились пока еще еле слышные, глухие раскаты.
— Ползет, — сказал он.
— О чем вы? — спросил Рафа.
— Дождь будет, — ответил сеньор Кайо.
Рафа забеспокоился. Подошел к Лали с Виктором:
— Слышите? Сейчас дождь будет.
Но они его не слышали. Рафа схватил Лали за руку и потряс:
— Ты, мать, совсем очумела! Так на тебя камни эти подействовали?
— Всё вместе, — ответила Лали.
— Давай пошли, елки, вот-вот хлынет как из ведра.
Виктор безуспешно толкал дверь.
— Сеньор Кайо, у вас есть ключ?
— А как же. — Тот подошел к двери. — Я тут один привратник.
В часовне — свет едва проникал туда через два заросших грязью решетчатых окна по бокам — было холодно и сыро. Лали с Виктором не спеша пошли по проходу меж рядов почерневших, развалившихся скамей. То и дело они останавливались и как завороженные смотрели вверх, перед собою, по сторонам. Под апсидой Виктор задрал голову.
— Какой свод, — сказал он. — Я так и думал.
Лали кивнула, не отрывая глаз от ребер свода, и тут послышался нетерпеливый голос Рафы — стоя в дверях, он подгонял:
— Кончайте выпендриваться, депутаты, уже громыхает.
Они не торопясь двинулись обратно по проходу и, выйдя из дверей, опять задержались. Лали посмотрела вверх на архивольты.
— Взгляни, третий слева, — сказала она, — на самом стыке.
— Ну да, — отозвался Виктор, подбородком указав в сторону кладбища. — Эрос и смерть. Очень характерно для эпохи.
В воздухе вдруг сверкнула молния, и почти тотчас же над головами грохнули раскаты и первые капли — редкие, но крупные и тяжелые — глухо застучали по земле.
— Ну, пошли, — сказала Лали.
Сразу потемнело. На мгновение даже показалось, что наступила ночь. Они не успели дойти до тропинки, как дождь припустил вовсю. Рафа быстро шагал впереди; когда он подошел к ореху, в листве забилась черная птица. Рафа вздрогнул:
— Черт, напугала проклятая галка!
Сеньор Кайо, шедший позади, рассудительно заметил:
— Это не галка, это дрозд.
Дождь незаметно превратился в яростный ливень с градом. Они торопливо спускались по тропке, а небо над головами то и дело прочерчивали молнии, и гром оглушительно скакал по скалам. Сеньор Кайо нахлобучил берет, спрятал поглубже руки в карманы и прибавил шагу.
— Сдается мне, промокнем, — заметил он.
Продымленная балка отгораживала очаг, а на ней стояли медные ковши, кувшины, светильники и даже посудина для варки шоколада, железная, с деревянной ручкой. За балкой открывался высокий шатер кухни; у стен стояли ларь из орехового дерева и скамья с короткими, отпиленными ножками. Войдя, сеньор Кайо сразу же развел огонь, и он затрещал в каменном очаге, выложенном изразцами с синим, выцветшим от времени узором. Над очагом дымился закопченный котел, а за ним виднелась вделанная в стену чугунная каминная доска с орнаментом, теперь уже еле различимым. На балке, прижатые светильниками и сосудом для варки шоколада, сушились Викторова рубашка с курткой и свитер Рафы. На посудных полках по сторонам от очага громоздились кастрюли, сковороды, чугуны, тарелки, а с крюков свисали кастрюльки, шумовки и огромная латунная вилка. Над головой у Виктора, сидевшего на скамье, висела прижатая планкой к стене широкая доска, наполовину закрывавшая цветной календарь.
Лали бродила по тесному помещению, с любопытством разглядывая все подряд. Сеньор Кайо рылся в шкафу напротив очага. Рафа некоторое время сидел неподвижно на ореховом ларе, упершись локтями в колени, потом вдруг выпрямился и снял майку, обнажив хилое, бледное тело.
— Сухой нитки не осталось, — сказал он.
Виктор поглядел на него и улыбнулся снисходительно:
— Прямо Тарзан.
Рафа повесил майку на чугунную ступку. Повернулся к Виктору, с явным неудовольствием оглядел его широкую, крепкую волосатую грудь и сказал:
— Просто самого выдающегося, что у меня есть, не видно.
Лали, разглядывавшая фотографию на комоде, сказала, не оборачиваясь:
— Ну вот, опять в нем испанский самец заговорил.
Сеньор Кайо подошел к Виктору. В руках он держал белую, тщательно выглаженную рубашку и черный, благоухавший нафталином костюм.
— Почему бы вам не надеть это? — сказал он. — В пасмурную погоду промокнуть плохо.
— Давайте, — сказал Виктор.
Сеньор Кайо посмотрел на Рафу.
— Благодарю, — отозвался тот. — Я еще молодой.
Сеньор Кайо жестом выразил согласие и повесил одежду на спинку стула. Лали, держа в руках фотографию, обратилась к старику:
— Это вы?
— Я, а как же. На свадьбе.
Лали поднесла фотографию к глазам.
— Какой красивой была ваша жена, — сказала она.
Она протянула фотографию Виктору и села рядом с ним на скамейку. Сеньор Кайо оперся на балку, перенеся вес тела на свою крепкую руку. Откашлялся, прочищая горло, запершившее, должно быть, от воспоминаний.
— И вправду, — начал он, — не потому говорю, что моя, а не было в селении никого на лицо красивее. И сестры ее — тоже, все как одна. Только ведь как бывает, ни одна из трех не говорила. — Он двумя пальцами перехватил горло для ясности и, помолчав, добавил: — С другой стороны, о чем уж так особенно с женщиной разговаривать.
Рафа поглядел на Лали, Лали поглядела на Виктора, а Виктор улыбнулся. Улыбка Виктора, похоже, подбодрила сеньора Кайо.
— Бернардо говаривал: женщине самое милое дело рот заткнуть подушкой. — Потом коротко рассмеялся и прибавил: — Так ли, эдак ли, а вышла за меня замуж, и сестры ее замуж повыходили, одна — в Рефико, вторая — в Кинтану. Все нашли свою долю.
Сеньор Кайо вдруг выпрямился, словно вспомнил что-то, и вышел из кухни, чуть наклонив голову, чтобы не стукнуться о балку. Едва он исчез, Рафа ткнул пальцем в сторону двери:
— Лали, дорогая, почему ты не расскажешь этой немой про эмансипацию?
Лали, разъяренная, наклонилась к огню, схватила полуобгоревший сук и запустила в Рафу:
— Вот ведь скотина!
Рафа уклонился, не переставая смеяться:
— Ну это уж слишком. Не будем воевать из-за чепухи.
Вернулся сеньор Кайо вместе с женой. В одной руке она несла глиняное блюдо с нарезанной колбасой и сыром, а другой прижимала к груди с полдюжины крендельков. Сеньор Кайо нес кувшин с вином и, поставив его на стол, отодвинул планку и опустил прикрепленную над головой Виктора доску, которая легла как раз между Виктором и Лали. Лали удивленно следила за его действиями.
— Какой забавный стол! — воскликнула она. — Откуда вы его взяли?
— Этот-то? — отозвался сеньор Кайо. — Откидной. К стене был прислонен, чтоб не мешался, вот вы его и не заметили. А теперь можно есть в свое удовольствие у огня.
Он переставил на откидной стол тарелки и кувшин, разлил вино по стаканам и подал им. Виктор взял кусочек сыру, отхлебнул вина и сказал:
— Спорю, сыр домашнего приготовления.
— А как же, у нас есть пресс. — И он указал на столик-пресс, стоявший в углу у комода.
— И колбаса — тоже?
— Ясное дело. Какая в том хитрость? И крендельки тоже она пекла.
Старуха, неподвижно сидевшая на плетеном стульчике чуть поодаль, у шкафа, следила за ними цепкими глазками в сети мелких морщинок. Старик пояснил:
— Крендельки остались с воскресенья, от праздника.
— Вы что-то праздновали?
— Восьмой день всегда справляется, с мальчишек еще помню.
— Восьмой день чего?
— Как чего? Троицы. Бывало дело, спускались мы все в Рефико на повозках, на ослах. А у церкви торговали крендельками и бисквитами. Вся выручка шла на содержание храма.
Сеньор Кайо, сидевший на деревянной колоде, задумался, уставившись на пламя. И после долгой паузы добавил:
— Раз возвращались с такого вот гулянья, я в тот год нес хоругвь, значит, в двадцать третьем году это было, сколько с тех пор воды утекло, мы с моей тогда и обручились. Я помог ей влезть на осла, сказал: «Садись». У нас, знаете ли, такой обычай был, если сядет — стало быть, да, а не сядет — нет. Она села на осла, и к декабрю мы поженились.
